Ты взойдешь, моя заря! - [181]

– Лучше окажи, Владимир Федорович, – вмешался Глинка, – что песни наши оказались неисчерпаемым источником для музыканта.

– Совершенно справедливо, – подтвердил Одоевский, – но только теперь, после создания «Ивана Сусанина», мысль эта становится доказанной истиной. Так вот, Александр Сергеевич, уже увертюра познакомит вас с этим национальным музыкальным языком и раскроет перед вами сущность оперы, посвященной великим страницам народной жизни…

Одоевский и Глинка играли увертюру. Пушкин сидел в отдалении, в кресле у окна. На лице его отражались разные чувства: минутами казалось, что он хочет о чем-то спросить, потом поэт снова становился задумчив.

– Славно! Право славно! – воскликнул Пушкин едва увертюра кончилась, и подошел к роялю. – А далее что?

– А далее, – отвечал Одоевский, – раскрывается занавес и в действие вступают хоры, то есть сам народ. Мы не можем показать вам эти сцены, где над всем берет верх напев, в котором раскрываются необъятные силы народа. Когда на сцену выйдет Иван Сусанин, ни у кого не будет вопроса, откуда у этого пахаря такой величественный и простой характер: он – сын своего народа! Вот что ощутит каждый способный слышать… Недалек тот час, Александр Сергеевич, – Одоевский встал из-за рояля, – когда на горизонте взойдет долгожданная заря русской музыки… Да что говорить! На наших глазах перекраивается музыкальная карта мира: была Италия, Франция, Германия – теперь откроется миру Русь в ее напевах.

– Стало быть, к музыке и обратимся, – Пушкин говорил с живейшим интересом, поглядывая то на Одоевского, то на Глинку.

– А для этого и приглашены артисты, которым следует сейчас быть. – Одоевский взглянул на часы. – Но, может быть, до того Михаил Иванович покажет явление молодого ратника Собинина, возвращающегося в Домнино. Снова скажу вам, Александр Сергеевич, ничем не похож этот герой на оперных любовников. Музыка с поразительной рельефностью рисует нам русского парня, простодушного, стыдливого и беззаботного, однакоже неудержимо смелого, коли дело дойдет до драки. Одним словом, удалой характер, по определению Михаила Ивановича. Впрочем, характерами, выписанными со всей рельефностью, полна вся опера.

Одоевский подошел к роялю и перелистал ноты.

– Возвращается Собинин не один, но с товарищами. В действие снова вступает хор. Ах, каков этот необыкновенный хор! – Владимир Федорович подошел к Пушкину с нотами в руках. – Одного такого хора было бы достаточно для славы сочинителя! Или я не прав?

– Казнюсь в невежестве, – Пушкин улыбнулся, – но я ничего не увижу по этим листам, открытым для музыкантов.

– Виноват, увлекся! – Одоевский в свою очередь рассмеялся. – Нам, музыкантам, всегда кажется, что письмена музыки доступны всем. Так позвольте, я проиграю вам, Александр Сергеевич. Если характер народа, его мысли о судьбах родины и любовь к ней могут быть выражены звуками, то вот вам образец, который навсегда войдет в историю музыки.

Одоевский проиграл тему хора и снова обратился к Пушкину:

– Прошу заметить, Александр Сергеевич, возвращаются ратные люди с победой! Какой соблазн ударить по этому поводу в литавры! Но сочинитель «Ивана Сусанина» проник в самые глубины народного духа. Нет в этом хоре ни легковесного бахвальства силой, ни угрозы русским кулаком, как в некоторых операх. Со всей мудростью, со светлыми надеждами любуются люди родной землей и раздумывают о ее будущем. А теперь, представьте: лодка с ратниками выплывает на сцену.

Одоевский присел к роялю и напел:

Воля вольная волнам!

Лодке воля по водам!

Воля вольная и нам!..

– Верьте мне, – сказал Одоевский, – от этих звуков возьмет начало могучая река русской музыки.

Пушкин заглянул в ноты.

– А слова эти, – спросил он с удивлением, – тоже принадлежат барону?

– Пожалуй, – Глинка замялся, – хотя, признаюсь, мне пришлось потратить немало времени на то, чтобы изъяснить Егору Федоровичу картину ледохода на реке, задуманную по плану оперы. Иначе не видать бы воли даже вешним водам.

– Ах он, барон! Ах он, злодей! – Пушкин перечитывал стихи. – Какое же надо иметь, однако, воображение, чтобы представить Розена в роли вольнолюбца!

– Но этого вольнолюбия хватило ровно на три стиха, – Глинка вздохнул. – В четвертом барон снова обратился к монарху.

– Мочи нет, до чего может довести вдохновение поэта из русских немцев, – перебил Пушкин. – Но полно о бароне. – Поэт задумался и сказал Глинке с сердечной простотой: – А напев ваш, который вложили вы ратным людям, хочется слушать и слушать!

– Об опере Михаила Ивановича надо говорить применительно к каждому номеру, а, пожалуй, и к каждому такту, – вмешался Одоевский. – Везде новизна и откровение, всюду новые средства искусства. В этой же сцене возвращения ратников скрипки в оркестре будут играть, подражая балалайкам. Кто бы дерзнул ввести в оперу балалайку, которой довольствуется народ! А Михаил Иванович осмелился: словно серебряный дождь пронизывает оркестр и пленяет свежестью звуков. Но еще не успели люди насладиться, а сочинитель рассыпает перед нами новые откровения и не боится быть расточительным. Но какие слова могут дать хотя бы приблизительное представление об этой музыке? Итак, Собинин с товарищами возвращаются в Домнино после победоносной битвы под Москвой. Может быть, и начнем с Собинина, Михаил Иванович?