Ты очень мне нравишься. Переписка 1995-1996 - [35]

«Наконец, мы с Киской могли заняться сексом.

Мы проговорили несколько часов, потому что я был застенчивым. А потом она обняла меня со спины. Мы сидели рядом на руинах стены у утиного пруда. Мертвые утки. Я обернулся и поцеловал ее — ведь я так долго этого хотел и верил, что должен это сделать, и я хотел ее».

В вашей переписке так много подобных вещей. Долженствование и желание: обсуждение матрицы конструктивных отношений. Как ты знаешь, книга, из которой взят этот фрагмент, была опубликована в 1996 году. Она писала ее, общаясь параллельно с тобой. С записью. С Mekons. С Сан-Франциско. С преподаванием, путешествиями, друзьями, которые то оказываются в фокусе внимания, то выходят из него.

И в самолете, по дороге домой, она читала твою «Виртуальную географию», вчитываясь то в одно, то в другое, чуть тревожась, спрашивая себя, с кем же она переспала. Ей нравился риск, но неопределенность причиняла боль. Смещение мазохистской потребности и «отпугивателя» (снова эти странные аттракторы). Мне нравится обнажение, постепенное разоблачение, когда вы придумываете, как будете это делать. Иногда ты выражаешься грубо или просто сухо констатируешь факты (да, медиум, медиум: обожаю его принуждение к краткости), а она воспринимает это как отказ: ей не нужна вся эта информация о предыдущих «соперниках», но она жаждет ее, потому что это не только временной, но и пространственный процесс. Между вами такое расстояние, а потом ты приедешь в Сан-Франциско, но только чтобы переждать джетлаг, потому что купил билеты до того, как вы познакомились, и вы оба используете эту возможность. Я открываю подписанный экземпляр почти что наугад. В книге осталось три закладки с тех пор, как я в последний раз ее читал. Я открываю вторую, на странице 194, и читаю последний абзац, который начинается так: «Это пространство калькуляции Ален Липетц вслед за Марксом называет "заколдованным миром"». Это мир «предложенных цен, ожидаемой прибыли и требуемой заработной платы». Это фокусирует внимание (бинарно) на одном из моих любимых моментов в переписке: обсуждении пространства. Кэти говорит: «Я не вписываюсь», разрабатывая свое пространство, но вы оба создаете пространство, в котором совсем другая «заколдованность» работает против экономики и параллельно с ней. Вы отталкиваетесь от Липетца, когда боретесь с мультяшностью перевода телесного на язык текста. По иронии вы компенсируете это странной, но почти «классической» нарратотогией: обнаружение персонажа, необходимое количество закадровых деталей, конфликты и их возможные разрешения, несдержанность (которую выявит алкоголь!). Да, я немного приукрашиваю и заменяю факт на метафору, но вспомним рассказ Филипа К. Дика «Человек», где субститут гораздо лучше, чем настоящий муж, а жена не сопротивляется колонизации со стороны паразитов, потому что они с ней обходятся лучше. Я понимаю, что вы оба хотите, чтобы с вами «лучше» обходились. Речь идет не о дружбе или отношениях, но о вашем личном пространстве, особенно вкупе с вашими публичными заявлениями, произносимыми в личной беседе. Вы оба подставляете свои головы под этот неизбежный, неизбежный топор. Есть приятные побочные эффекты, но вы не знаете, как их удержать, — и хотите ли их удерживать.

Итак, тут утверждается настоящая дружба, и она становится «болтовней»? Это больше, чем сплетни, но нечто родственное. Это обмен информацией без явного страха за последствия. Можно совершить ошибку, ничего не случится. И всё это происходит за несколько дней. Но время покажет. Для меня это схвачено в одном коротком имейле от Кэти (хотя она в какие-то моменты называет их «письмами», а в другие пишет, что у вас, как в Сан-Франциско, тяга к быстрому обмену имейлами без устали): «У нас уже почти чат. Я, конечно, не жду ответа на историю про Матиаса; просто говорю по привычке, где я нахожусь, потому что много езжу, и если об этом не говорить, то я типа нигде. Нужно познакомить тебя с мотоциклами… это один из немногих наших уцелевших мифов. А вообще я думаю, что мифы возвращаются. Возможно, ты это называешь священным. Классно, что тебе комфортно рядом с книгами. У меня их тысячи».

Вот поэтика в действии. Групповая поэтика — ты и Кэти и то, что входит в ваш круг (для Кэти — американский рестлинг как перформативное искусство) — но и твоя индивидуальная поэтика приватного публичного пространства. Когда Кэти пишет песни для Mekons, она достигает лиризма и мечтает о прозе (хотя она была самым ярким примером того, как ткется и собирается поэтическая лирика!). Ты, Кен, всегда был поэтом в том же смысле, в котором Уорхол был поэтом: ты превращаешь медиа в лирику за их пределами. Как борг: нечто коллективное, но новое и глубоко убедительное. И все таки в тебе нет стремления к насилию и вторжению, как у боргов, — хотя это и затягивает в вопросы коллективного, проблемы коммунизма (как воображали сценаристы «Стар Трека»). Кэти об этом ничего не известно: она практически не смотрит телевизор и всё еще боролась с концепцией «Симпсонов», которых ты уже потреблял как ТВ-ужин. Вспышки и краткие периоды твоих лирических озарений, существующие как ответное в форме заявлений и манифестов (если вкратце — ты делаешь это по-своему) — размежевание с коллективом, в котором ты находишься, анализируя: «Итак, тела мужчин не должны погибнуть, но до известной степени мужские тела — это хорошее основание, чтобы ритуально принести Человека в жертву. В том числе к этому так страстно стремится дрэг. Именно отрицание привлекает внимание к тому, что отрицается». И вопрос не в том, как «это делать», а в том, как этим быть! Лиризм — это переговоры, которые песня ведет о пространстве, высказывание, ищущее свои координаты, до которых (не) дойдет размежевание, все эти приватные пространства (от пёзд, анусов и головок членов до ртов и ушей; от всех укромных уголков в доме и до щелей — узких и не очень), где она может осесть. Я говорю это в ответ на твое заявление для Кэти: «Я не настолько хорошо оснащен как писатель, чтобы писать тупо. Но я могу написать лирику — разгладить поверхность прозы до одной *простой* эмоции. А всё остальное спрятать в архитектонике».