Ты кем себя воображаешь? - [6]

Первые воспоминания Розы, относящиеся к Фло, содержали в себе необыкновенную мягкость и жесткость. Мягкие волосы, длинные мягкие бледные щеки, мягкий и почти невидимый пушок перед ушами и на верхней губе. Острые колени, на которых так жестко было сидеть, и плоская грудь.

Когда Фло пела:

Здесь на деревьях растут сигареты,

Слышали, может, про чудо про это?

Здесь лимонадные реки текут,

Яйца вкрутую куры несут…[2] —

Роза вспоминала о прежней жизни Фло. До замужества Фло работала подавальщицей в кофейне на центральном вокзале в Торонто; она ездила с подружками, Мэвис и Айрин, гулять на Центральный остров, ее преследовали по темным улицам мужчины, и она умела управляться с телефонами и лифтами. В голосе Фло Розе слышалась типичная для жителя большого города безрассудная привычка к опасности, готовность отбрить кого угодно, не выпуская жвачки изо рта.

А когда она пела:

И тихо-тихо подошла,

И тихо рядом встала,

И говорит ему: «Беда,

Ты умираешь, малый!»

Роза думала еще об одной жизни Фло — жизни, лежащей еще глубже, раньше, заполненной людьми-легендами: в этой жизни были Барбара Аллен[3], отец Бекки Тайд и разные другие преступления и злоключения, все сбитые в одну кучу.

* * *

Королевские взбучки. Как они начались?

Представьте себе весенний субботний день. Листья еще не распустились, но люди уже оставляют нараспашку двери, чтобы в дома лился солнечный свет. Вороны. Канавы полны талой воды. Такая погода вселяет надежду. По субботам Фло часто оставляла Розу присматривать за лавкой — это было несколько лет назад, когда Розе было лет девять-двенадцать, — а сама шла по мосту в Хэнрэтти («в город», как это у них называлось), чтобы там походить по магазинам и послушать, что люди говорят. К этим людям относились, например, миссис Дэвис, жена адвоката, миссис Хенли-Смит, жена англиканского священника, и миссис Маккей, жена ветеринара. Придя домой, Фло за ужином передразнивала их: высокопарные реплики, манерные голоса. В ее исполнении они казались чудовищами: монстрами глупости, тщеславия и самодовольства.

Другой раз, на пути домой, она увидела у моста — у городского конца моста — парнишку в синей куртке. Он вроде бы смотрел на воду. Лет восемнадцать-девятнадцать. Фло его не знала. Тощенький дохляк на вид — с ним явно что-то было не так, Фло это сразу поняла. Может, собрался топиться? Стоило Фло поравняться с ним, что бы вы думали он сделал? Повернулся к ней и распахнул куртку, а заодно с курткой и штаны. Замерз, должно быть, — день был такой зябкий, что Фло изо всех сил запахивалась в собственное пальто.

Увидев, что у парня в руке, Фло, по ее словам, поначалу подумала: что это он тут делает с колбасой?

Она могла такое сказать. Она преподносила это как искренность, а не шутку. По ее словам, она терпеть не могла, когда несут похабщину. Она часто выходила и кричала старикам, сидящим перед ее лавкой:

— Ну-ка не смейте сквернословить, а то я вас живо прогоню отсюда!

Итак, суббота. Фло почему-то не пошла «в город», а решила остаться дома и отскоблить пол на кухне. Может быть, от этого она не в духе. А может, она сегодня вообще не в духе — оттого ли, что покупатели не платят по счетам, или от весеннего брожения чувств. Ее борьба с Розой уже началась — уже идет словно целую вечность, как сон, уходящий далеко в другие сны, через холмы и дверные проемы, сводящий с ума многолюдьем и расплывчатостью, знакомый и ускользающий. Перед мытьем пола Фло и Роза вытаскивают из кухни все стулья, а также сложенные там запасы магазинных товаров — ящики с консервами, жестянки с кленовым сиропом, канистры с керосином, бутыли уксуса. Все это они выносят в дровяной чулан. Брайан, которому в это время лет пять или шесть, тоже помогает — таскает жестянки волоком.

— Да, — говорит вдруг Фло, обретая потерянную нить нашего рассказа, — кстати, о той гадости, которой ты научила Брайана.

— Какой гадости?

— А он, невинное дитя, все повторяет.

Выходя из кухни в дровяной чулан, надо спуститься на одну ступеньку. Ступенька покрыта ковром, таким изношенным, что Роза даже не помнит, какой на нем был узор. Брайан, таща жестянку, сдвигает ковер с места.

— Два Ванкувера, — тихо говорит она.

Фло уже вернулась на кухню. Брайан смотрит на Фло, потом опять на Розу, и Роза повторяет чуть громче, нараспев, подсказывая:

— Два Ванкувера…

— …в соплях! — подхватывает Брайан, не в силах удержаться.

— И две жопы…

— …в хрусталях!

Вот она. Гадость.

Два Ванкувера в соплях!

И две жопы в хрусталях!

Роза выучила этот стишок много лет назад. Когда только что пошла в школу. Она тогда пришла домой и спросила Фло:

— Что такое ванкувер?

— Город такой. Далёко отсюда.

— А если не город, то что?

— Что значит «если не город»? — уточнила Фло.

— Ну… как город может быть в соплях? — сказала Роза, приближая опасный момент, восхитительный момент, когда ей придется выложить все целиком.

«Два Ванкувера в соплях! / И две жопы в хрусталях!»

— Ну, ты у меня получишь! — завопила Фло во вполне предсказуемой ярости. — Еще раз повтори, и получишь хорошенько!

Роза не могла остановиться. Она нежно мурлыкала про себя это двустишие. Она пыталась произносить вслух только невинные слова, а другие — мычать под сурдинку. Дело было не только в запретных «жопах» и «соплях»: дело было в невозможном положении Ванкуверов среди хрусталей и соплей и в невообразимости этих Ванкуверов. Роза видела «ванкуверы» мысленным взором — они представлялись ей чем-то вроде осьминогов, судорожно сокращающихся в кастрюле. Крушение здравого смысла, ликующий фейерверк безумия…