Ты или никогда - [19]
Теперь все время темно, горит лишь один факел — или простая лампа для чтения. День и ночь. Днем с лампой соревнуется солнце, стараясь затмить. Тряска трамвая дробит текст на куски, взгляд густеет от этих ночей.
Темнота длится, страницы тяжко перелистывать, в будуарах бархат, и все капает, капает, тает.
Лишь к рассвету декорации снова меняются — после ожирения, смерти и девятилетней Лизы-Мари, которая (почти) обнаружила своего отца мертвым и посиневшим, со спущенными ниже туалетного стульчака штанами, все начинается с начала, которое не есть начало конца, а с того начала, которое и есть начало, чистое, когда никто еще не знает, что будет дальше, а все верят в лучшее или во что угодно, но только не в худшее, — это начало было, оно всегда есть.
Фотография маленького мальчика с выгоревшими волосами, в отглаженных брюках.
Мама и папа, давным-давно, гладко причесанные, серьезные.
И — они женились по любви, на этот счет все едины во мнении. «Нам надо было в школу, но мы сбежали», — говорит мама по имени Глэйдис. «Но убежали недалеко, — добавляет Вернон, — только до Вероны, а там поженились», — и Глэйдис стоит рядом с ним и улыбается.
Все эти дни и ночи я читаю о Короле и скорби.
Ведь вскоре Глэди родила ребенка.
Точнее, двух.
В ночь с седьмого на восьмое января 1935 года. В сарае на заднем дворе в северном Миссисипи собачий холод.
Миссис Глэйдис Пресли лежит на кушетке. Рядом с ней врач, доктор Хант. Вернон ждет за дверью.
Чистое небо в звездах.
Он мерзнет.
Ждет.
Холодно.
Рукавиц нет.
Он ждет.
«Доктор Хант пометил в книге записей, что миссис Пресли родила мертвого сына в 04.00. В 04.35 она родила еще одного сына, живущего. В свидетельстве о рождении доктор записал имя живого сына — Элвис Арон, а также пометил, что его отец — белый восемнадцатилетний рабочий по имени Вернон Пресли. В регистре новорожденных имеется запись о том, что семья не смогла оплатить счет в пятнадцать долларов, и о том, что со временем доктор получил компенсацию от органов социальной опеки.
Так родился Король».
Снова суббота. Февральская суббота. «В ф-е-в-р-а-л-е». Первая. Шерстяные носки согревают. Я ем шоколадный пудинг поварешкой прямо из салатницы и читаю. Этой ночью и днем Уилсон отдыхает. В эти дни и ночи я читаю о скорби.
Глэйдис лежит под одеялом, она очень бледна. Рядом с ней ребенок, тот, что выжил. На столе неподалеку — другой ребенок, завернутый в простыню. На губах у него застыл пузырек слюны, который не лопнул, который не лопнет.
Глэйдис плачет.
Вернон садится на пол возле кушетки. Берет на руки ребенка, живого, обнимает, ребенок спокойно лежит и смотрит прямо на Вернона, темными и широко раскрытыми во мраке глазами.
Глэйдис устала и хочет спать.
— Проследите, чтобы она ополоснулась в ближайшее время, — говорит доктор Хант. — Ну и еще, это счет.
Вернон очень, очень бережно кладет ребенка, живого, на одеяло рядом с Глэйдис и шарит в карманах: восемьдесят центов. Это, прямо скажем, не пятнадцать долларов.
Доктор Хант кладет руку Вернону на плечо.
— Ничего не поделаешь, он умер еще до рождения.
Внутри.
Вернон осторожно смотрит на Глэйдис. Она уснула. Рядом с ней лежит ребенок, живой, черноглазый, и шевелится, шевелит ручками, такими маленькими.
Доктор Вернон бросает взгляд на сверток в простыне, вопросительно смотрит на Вернона.
Вернон боится, что Глэйдис рассердится, если он позволит доктору забрать сверток, пусть сам он и хотел бы этого. Он качает головой.
Хант надевает шляпу и выходит в ночь. Вода в умывальнике застыла, превратившись в лед. Вернон кладет ребенка, мертвого, в ящик для обуви и убирает подальше. Затем укутывает живого ребенка во все одеяла, которые только может найти, в собственную рубашку, единственную, и ложится рядом с ним на кушетку, чтобы согревать своим телом.
Вернон задувает свечу, ему не больше восемнадцати, он принюхивается к твердому затылку, покрытому пушком, и думает: «Я буду любить тебя всегда».
Я люблю тебя.
Но спустя пять часов в комнату вваливается пьяный отец Вернона, задает дурные вопросы слишком громким голосом, Глэйдис просыпается. Ей холодно, и лоно ее — сплошной пожар воспаления, и с нервами что-то, что-то в сердце. Она догадывается сквозь сон, что-то не так, с этой минуты что-то навсегда испорчено. Господь позабыл ее, Ему больше нет дела до их общего плана. Она знала — еще тогда, когда нельзя было знать наверняка, — что она беременна, что будут близнецы, мальчики. Она выбрала имена, которым было предназначено звучать вместе. Джессе Гарон. И Элвис Арон. Джессе Гарон — Элвис Арон.
У каждого ребенка есть имя. И у мертвого тоже.
Джессе Гарон умер. А позже Глэйдис узнала, что больше никогда не сможет рожать детей.
Но смерть не помешала Джессе Гарону стать постоянным спутником выжившего близнеца.
«Мертвого ребенка поместили в гробик в гостиной и похоронили в безымянной могиле на расположенном поблизости Принсвилльском кладбище». (Глэйдис и Вернон. Минни Мэй. И Элвис, и еще псалом — любой.)
«Нам известно, что Глэйдис глубоко скорбела по Джессе Гарону. Мать с сыном часто ходили на кладбище навестить могилу. В возрасте четырех или пяти лет Элвис стал слышать голос брата, призывавшего совершать добрые поступки и жить праведно. Иными словами, Элвис рос в обществе невидимого двойника, втайне разделявшего его жизнь, истинного Doppelgänger».
