Твоя навеки - [2]

Аргентина — католическая страна. Но никто здесь не был столь истовой католичкой, как моя мать, Анна Мелоди О'Двайер. Дедушка О'Двайер был религиозен в разумных пределах, не таким набожным, как моя мама, которая видела в соблюдении приличий главную жизненную цель. Она умела приспосабливать веру к своим нуждам. Их споры с дедушкой об истинном значении воли Божьей длились часами и заставляли нас прислушиваться к их разговорам. Мама верила, что все в руках Всевышнего. Если у нее была депрессия, это означало, что она наказана за грех, а если мама переживала счастье, то знала, что награждена за смирение. Когда я создавала для нее проблемы — а у меня это, кажется, получалось делать с завидной регулярностью — она воспринимала это как наказание, за то, что плохо воспитывала свою дочь.

Дедушка О'Двайер обвинял маму в инфантильности, говоря, что она не хочет принимать ответственность за свою судьбу.

— Только потому, что сегодня ты хандришь, вовсе не значит, что Бог испытывает тебя, Анна Мелоди. Ты хандришь, потому что так тебе сегодня удобно смотреть на жизнь.

Он любил повторять, что здоровье — это дар Божий, а счастье — дар земной. Он утверждал, что мы сами вольны выбирать себе путь. Для него бокал вина мог быть наполовину пустой или наполовину полный, — как посмотреть. Все зависело от того, как ты настроен. Мама считала подобные речи святотатством. Как только она слышала слова дедушки, ее лицо розовело от возмущения. Он никогда не упускал случая напомнить ей об их противоречиях, получая удовольствие от споров.

— Делай со мной, что хочешь, но чем быстрее ты перестанешь вкладывать в уста Господа свои слова, тем счастливее ты себя почувствуешь.

— Пусть Бог дарует тебе прощение, отец, — запинаясь, произносила мама, и ее щеки окрашивались в тон ее волос цвета заката.

У мамы были великолепные волосы. Длинные рыжие локоны, как у Венеры Боттичелли, но сходство было неполным, потому что мама никогда не выглядела такой романтической. Она всегда была или чем-то озабочена, или рассержена. Дедушка любил рассказывать о том единственном времени, когда она была свободна как птица. Она бегала вокруг Гленгариффа, их дома в Южной Ирландии, босиком, как вольный зверь, и в ее глазах пылал огонь. Дедушка сказал, что ее глаза были голубыми, но иногда казались серыми, как небо в облачный день, когда солнце пробивается сквозь низкие тучи. Мне это сравнение показалось необычайно поэтическим. И еще он сказал мне, что мама любила бегать по холмам.

— В такой небольшой деревушке никто не мог бы потеряться, тем более столь живая девочка, какой была Анна Мелоди О'Двайер. Но однажды ее не было много часов. Мы обыскали все холмы, мы кричали и звали ее, но потом нашли ее под деревом у ручья. Она играла с дюжиной лисят, на которых случайно наткнулась. Анна знала, что ее будут искать, но не могла заставить себя уйти. Лисята остались без матери, и она плакала над ними.

Когда я спросила, почему мама изменилась, он ответил, что жизнь иногда заставляет нас испытать большие разочарования.

— Я вижу огонь, грозу в ее глазах, но я не вижу в них солнца.

Мне было очень любопытно, в чем она так разочаровалась.

А мой отец был романтической фигурой. У него были пронзительно синие глаза, а уголки губ изгибались, даже когда он не улыбался. Его называли сеньор Пако, и все на ранчо уважали его. Папа был высокий, стройный и густо поросший волосами. Правда, не настолько, как его брат Мигель (тот вообще был похож на медведя и такой темнокожий, что его называли индейцем). Папа был более светлокожим, как мама, и таким красивым, что Соледад, наша горничная, часто вспыхивала румянцем, когда прислуживала нам за столом. Однажды она призналась мне, что не может смотреть ему прямо в глаза. Папа воспринимал это как знак полной покорности. Я не могла сказать ему правду: что он очень нравится Соледад, потому что она не простила бы мне этого. Она не часто сталкивалась с отцом, поскольку ведение дома было маминой обязанностью, но Соледад все равно ничего не пропускала.

Чтобы понять, какой представлялась Аргентина иностранцу, я должна вернуться к тому времени, когда была еще ребенком и ехала в запряженной лошадью повозке. Дедушка О'Двайер комментировал все происходящее. Он говорил о людях. Аргентина была завоевана испанцами в шестнадцатом веке и управлялась наместниками испанской короны. Независимость была отвоевана дважды, 25 мая и 9 июля 1816 года. Дедушка любил повторять, что дважды отмечать праздник в характере аргентинцев. «Они всегда хотят сделать все лучше других», — ворчал он. Может, он был прав, потому что главный проспект в Буэнос-Айресе, Авеню 9 Июля, самый широкий в мире. Когда мы были детьми, то очень гордились этим фактом.

В конце девятнадцатого века тысячи европейцев, в основном из Северной Италии и Испании, эмигрировали в Аргентину, чтобы осваивать богатые земли пампы. Именно в то время сюда прибыли мои предки. Гектор Соланас был главой клана. Прекрасный человек. Если бы не он, то нам не суждено было бы увидеть дерево омбу, как и равнину, похожую на имбирное ореховое печенье.

Вспоминая ту равнину, напоенную ароматами, я вижу загорелые лица гаучо, и сквозь пелену лет всплывают картины, которые в основном и сформировали мое мировосприятие. Гаучо как романтический символ Аргентины. Исторически они были вольными людьми, которых называли «местицо», индейско-испанского происхождения. Их считали отщепенцами, они не подчинялись законам и жили там, где паслись огромные стада коров и лошадей, — на бескрайних просторах пампы. Гаучо использовали лошадей, чтобы загонять коров. Кроме того, они занимались торговлей, чтобы раздобыть матэ и табак, и это сулило очень большие прибыли. Конечно, я имею в виду то время, когда еще говядина не стала основной статьей экспорта. Теперь матэ — это традиционный травяной чай, который пьют из богато декорированной бомбипьи. Считается, что к матэ легко пристраститься, а по словам наших горничных, он помогает при лишнем весе.