Твоя Антарктида - [36]

Зимин вытер ушанкой мокрое лицо:

– Тронули…

Бульдозер и тягачи взревели, и через три минуты не стало того снега: он был разбросан, истоптан, раздавлен гусеницами и санями. Всю опушку вдоль и поперек испестрили голубые тени следов. И словно никогда не лежала здесь вековая тишина, прозрачная, красивая. Бесполезная…

– Ну вот и скала, – сказал Зимин, – готовь паспорта для прописки.

Андрей хохотнул.

– А у тебя, Юрка, есть паспорт?

– Уж год как есть. – Юрка не без гордости похлопал себя по левой стороне стеганки.

– О, ты уже совсем старик! – воскликнул Зимин и в ужасе схватился за голову.

Никогда не слыхала эта скала, эти деревья и снег человеческого смеха, а сейчас он прокатился, дружный и крепкий, и с сосны сорвалась белая охапка. Юрка смутился, потом поднял голову и посмотрел на Зимина. Косой шрам на его лице опух, побагровел от мороза – но что это такое? – он теперь не уродовал лицо. Светлоглазое и совсем еще не старое, оно было почти красиво.

Скала

Знал ли Федор, сгружая с саней трубы и буровые молотки, что ждет его здесь? Со спокойной душой катил он по снегу железные бочки с горючим, устанавливал обогревалку, толкал плечами громадный компрессор. Он кричал что-то веселое и озорное трактористам, тронувшимся в обратный путь, и даже швырнул вслед бульдозеру кусок смерзшегося снега и попал в кабину.

В тайге было тихо, покойно, а здесь дул такой ветрище, что сосны сгибались и раскачивались, как прутики, и снег был плотно сбит и прижат к земле; меховые рукавицы не спасали – пальцы мерзли; даже в полушубке и в том было прохладно. Но ни ветер, ни мороз не могли испортить настроения Федора: не у парового отопления рос он, не бегали за ним няньки, не кутали шею шарфика ми, не звонила мать в поликлинику при малейшем насморке… Но вот скрылись в тайге машины, замер их шум, и люди повалили к белому гребню, где росли редкие сосны. Чтоб узнать, где снег лежит на земле, а где висит козырьком над пропастью, Зимин березовым шестом прощупывал впереди себя дорогу.

Вдруг огромная снежная глыба, в которую вошел шест, дала кривую, как молния, трещину и поползла вниз, Федор застыл: все шире и шире становилась трещина, Секунда – и глыба ухнула вниз, обнажив край скалы, и тяжко шмякнулась где-то далеко. Край скалы был темный, в щепотках жесткой травы и кустиках.

Зимин свистнул и отправил вниз еще несколько белых глыб. Потом подошел к самому обрыву, окинул его взглядом и сплюнул:

– Это вам не Сихотэ-Алинь.

Рядом, с папиросой в кулаке, стоял Гришаков.

– Я тоже думал, покруче будет, – сказал он.

Федор оживился: значит, бояться нечего! Он просунул между плечами бригадира и взрывника голову. И ему стало дурно. Скала нависла над берегом, гигантская и отвесная, вся в длинных морщинах и трещинах, и была она. такая высокая, что торосы на Ангаре казались не больше сосулек. Федор убрал голову и отошел от пропасти, чувствуя, как внутри него что-то сосет, шилом торкает в захолодевшее сердце. Он отошел еще подальше, но в глазах все еще чернело дикое, безмолвное ущелье; оно почему-то вдруг напомнило ему бездонный колодец у них во дворе, в который он в детстве не мог смотреть без ужаса. Федор прислонился к сосне, поморгал, но скала не исчезала с глаз. Она дышала в самую душу звериным холодом, морщилась изломами и щелями, свирепо кривила черные губы трещин: подступись-ка! Он не уйдет от нее, она подстережет, схватит и раздавит его, беззащитного и маленького.

Его пугали дома Сибирью, а он не боялся ее: жгла мошка и комары – терпел, кусал мороз – улыбался, пурга задерживала машины с консервами и хлебом – выносил. Нет, не знал он настоящей Сибири! Вот она, смотрит на него, враждебная и злобная, лицом этой скалы…

– Диабаз, – сказал Гришаков и топнул ногой.

– Чистейший, – ответил Зимин, – придется часто буры менять.

Они по-прежнему стояли у самого обрыва: Зимин с шестом, а Гришаков с папиросой, спрятанной в кулак, чтоб не погасла. В метре от края толклись Андрей с Симакиным, а Юрка по сантиметру придвигался к пропасти, и казалось, ноги и туловище его противятся и упираются, а голова с худой, напряженно вытянутой шеей не в силах побороть любопытства и тянется, тянется вперед.

– Глянем? – спросил Зимин.

– Можно, – кивнул взрывник.

Они сбегали к обогревалке, затянули на животе брезентовые пояса со стальными кольцами, привязали к ним по веревке и прикрутили к соснам свободные концы.

Федор, не двигаясь с места, смотрел на них.

Зимин сел на край скалы, спустив вниз ноги, повернулся лицом к Федору и по колени исчез за краем. Вот он виден по пояс, по грудь, а вот и голова его в драной цигейковой ушанке скрылась. Только подрагивающая веревка говорила, что он жив, что он еще существует. За ним исчез и громадный Гришаков, а Федор все еще стоял у сосны и никак не мог прийти в себя.

– Вот так скала! – протянул Юрка, запинаясь. – И нам туда лезть.

Сердце у Федора чуть отпустило.

– Обвыкнем. Не то приходилось, – сказал он, но понимал, что никогда не привыкнет, что страх засел в нем, как пуля, и его нельзя вытащить.

Он шел, не чувствуя ног, к обогревалке, шел и слышал, как в животе что-то холодное, сжимаясь и разжимаясь, скулит, давит и лезет по жилам к горлу, дышать становится все трудней и трудней. И тут он вспомнил слова бригадира: «Насчет деньжат не обидят…» Да плати они по миллиону в день – не полезет!