Твой сын, Одесса - [47]

Правда, оставлять отряд надолго Бадаев по инструкции не имеет права. Хотя он несколько раз выходил в город и даже оставался там суток по двое, но каждый раз на то было разрешение Москвы. А где его взять, то разрешение, когда уже третьи сутки нет связи, в наушниках, кроме треска электрических разрядов, ничего не услышишь… А там гибнут, задыхаются боевые товарищи. Бадаев невольно вспоминает, как в декабре и здесь задыхались газами в подземном склепе — еще бы полсуток и… В инструкции, конечно, многие случаи предусмотрены, и писали ее умные люди, но такой случай, как у катакомбистов, предусмотреть никто не мог — считай, со времен Спартака люди в катакомбах не воевали. Значит, надо соображать самому, соображать не мешкая.

Бадаев приказал позвать связную Тамару Межигурскую и приготовить фонари.

…Яша очень жалел, что не застал Владимира Александровича у Бойко.

— Да он всего минут десять, не больше, был, — прищурил один глаз Бойко, будто прицеливаясь в Яшу. — Нервничал чего-то и торопился. Да и явился, заметь, с утра, никогда в такую рань не приходил.

— Один был?

— Нет. С мим Тамара Меньшая и еще какой-то усатый старик. Водит всяких тут на нелегальную квартиру, никакой конспирации. А еще чекист!

— Куда ушел, не сказал?

— Нет. Переоделся, чтобы катакомбами не пахло, услал куда-то связную и ушел со стариком. Велел Тамаре быть здесь завтра к вечеру. Может, и он придет. Я велел Петру Продышко спирта и пива доставить.

— Вы бы еще додумались оркестр выставить для встречи.

…Девятого февраля 1942 года над Одессой валил густой снег, злой ветер подхватывал его, закручивал в белые жгуты, с воем и свистом хлестал теми жгутами прохожих по лицам, по глазам, норовил сбить с ног..

Хорошенко в тот день не работал — грипповал. Алексей закрыл мастерскую — кто придет в такую непогодь! — пошел к родным. Яша с Чиковым поднялись в свою комнату.

Вскоре пришла Тамара. Большой накидной платок, длинное пальто и кирзовые сапоги были так залеплены снегом, что Яша и Чиков еле отчистили их на лестничной площадке. Ребята усадили босую, продрогшую от холода Тамару на койку, закутали суконным одеялом.

— Грейся. Спирту немного выпьешь?

— Нельзя, — вздрагивая всем телом и согревая дыханием закоченевшие кулачки, ответила Тамара. — Скоро Павел Владимирович придет.

Маленькая, щупленькая, коротко стриженная, она и теперь напоминала Яше скорее смышленого крестьянского паренька, чем ту веселую и таинственную молодую женщину, которую он встречал иногда на праздничных вечеринках у ее родственницы.

— А вы меня помните, Тамара?

Межигурская засмеялась, не отнимая кулачки ото рта, будто грела их не дыханием, а смехом:

— Помню, Яшко.

— Нет, не тогда в катакомбах, а еще до войны. Помните, вы на октябрьские гуляли у наших соседей, мы с Толиком, сыном вашей родственницы, читали стихи о Дзержинском, а вы подошли потом и прикололи нам на галстуки гвоздики…

— А потом ты оборвал у соседки все хризантемы в палисаднике и навалил мне целую охапку… — все так же смеясь, вставила Межигурская.

— Значит, помните! — залился краской Яша. — А я думал…

— Помню, Яшко. Только ты был тогда просто бесшабашным сорванцом, а теперь — подпольщик, разведчик. Я слежу за твоими успехами и горжусь тем, что рекомендовала тебя и Алешку в отряд… Вот только танцевать тебя так и не научила. Ну, ничего, у нас с тобой еще все впереди. Правда?

Так вот откуда Бадаев все знал о нем! А Яше-то казалось, что все так просто — понравился Бадаеву Яшко-Капитан и все тут!.. И раньше Яша как-то тянулся к этой загадочной для него молодой женщине-чекистке, а сейчас почувствовал, что стала она для него такой близкой, такой родной, что, может, кроме матери… да еще, кроме Лены, Ли… никого и нет у него роднее… Ему захотелось рассказать ей о Ли, о своей любви, доверить ей то, что, пожалуй, никому и никогда не доверил бы… И рассказал бы, если б не Петр Иванович, который все время крутился в комнате Гордиенко, то, вдруг вспомнив о чем-то, бежал в свою комнату, где сиял белой скатертью, рюмками и графинами большой стол, чтобы через минуту снова зайти и спросить, не хочет ли Тамара выпить чего-нибудь или поесть.

Хотел Яша рассказать о Ли. А заговорил совсем о другом:

— Мне бы таким, как вы… И как Бадаев.

— Каким же, Яшко? — все еще смеясь, дула на пальчики Тамара.

— Чекистом. Смелым и… твердым, как кремень.

Тамара вдруг перестала улыбаться. Она взяла Яшину руку в свою холодную, тонкую и сильную ладонь:

— Нет, Яшко, нет. Чекист — не кремень. Чекист это… Это как горьковский Данко. Помнишь? Вынул из груди свое сердце и зажег его, как факел, для того, чтобы спасти других…

Неожиданно вошел Бадаев, возбужденный, раскрасневшийся от холода, довольный:

— Ах, хороша вьюжка! — потирая озябшие руки, смеялся он. — Родные края напоминает. В лес бы сейчас, в домик на курьих ножках: в маленьком камельке уютно теплятся угли, на столе шипит чайник, пахнет сухим листом и травами, а за окном — светопреставление! Ах, прелесть!.. Говорят, боги не засчитывают в счет жизни время, проведенное на охоте… Правда, Яша? Да откуда тебе знать, твоя стихия — море! И это не хуже, я думаю… А кстати, как твой подрывник, все еще хворает?