Творения. Т. 4 - [16]

Не пустая вещь — знать, чего не знаем. Свойство благоразумного человека — знать свою меру, чтобы, возбудившись диавольской ревностью, не засвидетельствовать перед целым светом своего невежества. Так вот, ты хочешь порисоваться и хвастаешь на своей родине, будто я не в состоянии помериться с твоим красноречием и страшусь твоей хризипповой колкости. Христианская скромность удерживает меня, и для язвительной речи я не хочу дать убежища в моей келии. Иначе я вывел бы на чистую воду все знаменитые дела твои и пышность триумфов. Говоря как христианин с христианином, я умоляю тебя, брат, не стараться мудрствовать больше, чем сколько имеешь разум, чтобы ты не обнаружил стилем своей неопытности, или простоты, или даже того, о чем умалчиваю и что поймут другие, хотя и сам ты будешь понимать, и не вызывай всеобщего хохота своими нелепостями. Одному и тому же человеку не дано быть знатоком и в золотых монетах, и в писаниях, иметь вкус в винах и понимать пророков или апостолов. Порицаешь меня; святого брата Оксана обвиняешь в ереси; не нравится тебе образ мыслей пресвитеров Винцентия и Павлиниана и брата Евсевия. Ты один Катон, красноречивейший из римлян, полагающийся только на свой глаз и мудрость! Вспомни, прошу тебя, тот день, когда я проповедовал о воскресении и действительности тела; ты подле меня подпрыгивал тогда, и рукоплескал, и топал ногами, и кричал, что я прославлен. А когда начал плавать и гниль со дна корабля проникла до внутреннейшего мозга твоего, тогда ты признал нас еретиками! Что с тобой делать? Я поверил письму святого пресвитера Павлина и не думал, чтобы его отзыв о твоем лице был ошибочен. Правда, я тотчас по получении письма заметил твою речь, но предполагал в тебе более застенчивость и простоту, чем глупость. Я и не укоряю святого мужа за то, что он лучше хотел скрыть от меня то, что знал, чем в своем письме осуждать покровительствуемого им подателя письма. Но я обвиняю себя самого, что доверился более чужому, чем собственному суждению, и когда глазами видел одно, поверил в записке другому, не тому, что видел.

Оставь нападать на меня и заваливать своими книгами. Пощади, по крайней мере, свои деньги, за которые нанимаешь писцов и книгопродавцов, которые издерживаешь на писателей и благоприятелей, быть может, потому и хвалящих тебя, что видят прибыль в твоем писательстве. Если хочешь упражнять ум, предайся грамматике и риторике, изучи диалектику, займись системами философскими; когда все изучишь, станешь, по крайней мере, молчать. Впрочем, я делаю глупо, что ищу учителей всеобщему учителю и стараюсь указать границы тому, кто не умеет говорить и не может молчать. Справедлива известная поговорка у греков: ослу — лира. Я думал, что и имя дано тебе. Ибо ты дремлешь всем своим умом и глубоко уснул не столько простым сном, сколько летаргией. Между другими хулами, какие высказали твои святотатственные уста, ты осмелился сказать, что гора, от которой, по Даниилу, был отсечен без помощи рук камень, — диавол, а камень — Христос, как принявший тело от Адама, который через грехи свои вошел в союз с диаволом, и родившийся от Девы, чтобы отделить человека от горы, то есть от диавола. О язык, заслуживающий быть отрезанным и разорванным на части и куски! Представляет ли какой–либо христианин Бога Отца Всемогущего в лице диавола и таким преступлением оскверняет ли слух всего мира? Если кто–либо, не скажу из православных, но из еретиков или язычников допустил когда–либо такое толкование, — сказанное тобой было бы еще извинительно. Но если Церковь никогда еще не слышала такого нечестия и твоими устами в первый раз истолковал себя горой Тот, Кто сказал: Буду подобен Всевышнему (Ис. 14, 14), — то твори покаяние, облекись во вретище и прах, омывай такое злодеяние непрестанными слезами, и (если только нечестие отпустится тебе соответственно с заблуждением Оригена) тогда получишь прощение, когда имеешь получить его, и диавол, который не был пойман в большем злословии, как через твои уста. Обиду, нанесенную мне, я перенес терпеливо. Нечестия в отношении к Богу я перенести не мог. От этого в конце письма я решился писать более колко, чем обещал, так как было бы глупо, если бы после раскаяния, которым ты вымолил бы прощение у меня, тебе нужно было в другой раз начинать его. Да подаст тебе Христос, чтобы ты слушал и молчал, понимал и, понимая, говорил.

К Магну, великому оратору города Рима

О том, что наш Себезий исправился, мы узнали не столько из твоего письма, сколько из его раскаяния.[78] И, удивительно, насколько приятней стал исправившийся, чем был неприятен заблуждающийся. Снисходительность отца и благонравие сына соревновались между собою: в то время как один не помнил прошлого, другой давал добрые обещания на будущее. Потому и мне, и тебе нужно радоваться вместе: я снова получил сына, ты — ученика.

В конце письма ты спрашиваешь, зачем я в своих сочинениях иногда привожу примеры из светских наук и белизну Церкви оскверняю нечистотами язычников. Вот тебе на это краткий ответ. Ты никогда бы не спрашивал об этом, если бы тобою всецело не владел Цицерон, если бы ты читал Священное Писание и, оставив Волкация