Творцы будущих знаков - [16]

БИТЕ!. . . . .

А вот глазами рококоча,

Глядит на вас с укором

РОКОКОВЫй РОКОКУй!

Как вам понравится размашистое разменю

И наше блюдословье?!..

Погуще нажимайте

На мещерявый мещуй!

Зубайте все!

Без передышки!

Глотайте улицей

  и переулками

до со-н-но-го отвала

     Ы-АК!

1926

Зима

Мизиз…

  Зынь…

   Ициви

 Зима!..

Замороженные

Стень

Стынь…

Снегота… Снегота!..

Стужа… вьюжа…

Вью-ю-ю-га — сту-у-у-га…

Стугота… стугота!..

Убийство без крови…

Тифозное небо — одна сплошная вошь!

Но вот

С окосевших небес

Выпало колесо

Всех растрясло

Лихорадкой и громом

И к жизни воззвало

ХАРКНУВ В ТУНДРЫ

  ПРОНЗИТЕЛЬНОЙ

    КРОВЬЮ

      ЦВЕТОВ…

— У-а!.. родился ЦАП в дахе

Снежки — пах! — пах!

В зубах ззудки…

Роет яму в парном снегу —

У-гу-гу-гу!.. Каракурт!.. Гы-гы-гы!..

Бура-а-ан… Гора ползет —

    Зу-зу-зу-зу…

Горим… горим-го-го-го!..

В недрах дикий гудрон гудит

    ГУ-ГУ-ГУР…

Гудит земля, зудит земля…

Зудозем… зудозем…

Ребячий и щенячий пупок дискантно вопит:

    У-а-а! У-а-а!.. а!..

Собаки в санях сутулятся

И тысяча беспроволочных зертей

И одна вецьма под забаром плачут:

    ЗА — ХА — ХА — ХА! а — а!

    За — xe — xe — xe! — e!

    ПА — ПА — A — ЛСЯ!!!

    Па — па — a — лся!..

Буран зудит…

На кожанный костяк

Вскочил Шамай

    Шамай

Всех запорошил:

Зыз-з-з

Глыз-з-з

Мизиз-з-з

    З-З-З-З!

Шыга…

Цуав…

  Ицив —

ВСЕ СОБАКИ —

      СДОХЛИ!

1926

Обложка книги А. Крученых «Зудесник: Зудутные зудеса» (1922)

Камера чудес

(Из цикла «Слово о подвигах Гоголя»)

Нелюдим, смехотвор и затворник,

зарывшись в древние книги,

не выезжая из комнаты,

в халате,

лежа на кушетке,

пивными дрожжами,

острым проскоком

обогнал всех путешественников:

вскрыл в России преисподню.

Мокроворона,

штафирка,

хламидник и щеголь,

с казаками Бульбы,

с разгульною вольницей

свершил два бедовых похода,

жег королевскую шляхту,

рубал кольцеусых панов.

Первач-подвижник

под видом лежебоки,

лесобровым Днепром,

бумерангом букв

с высоким спокойствием,

Пифагор гиперболы,

Эдисон снов!

СВЕТОНОС! —

взял

планету

на испуг!

1942–1943

Безумие игроков

От мокропогоды

скрываюсь в старой трущобе

духана, в подвалах вина.

Отсюда, сквозь горящую дымовину

кристаллы Эльбруса, —

надежда яснейшая вдвойне мне видна!

Я знаю:

здесь, в тяжелом сундуке,

зарыты чьи-то кружева и руки,

и молят о пощаде в кабаке.

Но пьяные картежники сидят на них,

к стенаньям глухи,

у каждого четыре короля

зажаты в кулаке.

И я стучу о стенку кирпичом,

людей зову

с оружьями и вилами,

чтобы сундук предстал

пред нами нагишом,

чтоб вырыли из душегубища безвинную!

Спасите всех,

спасите свет

во имя жизни ранней,

во имя мощных глаз

и атомов каскадного сверканья!

1950–1953

Американская гримаса

Не страшно разве?

На фоне труб и небоскребов

Как будто завтрак подан —

Больное сердце

  В красной вазе.

14/VI — 1952

Встреча

Я пока еще не статуя Аполлона,

не куцая урна из крематория,

Я могу еще выпить стакан самогона,

закусить в буфете ножкой Бетховена, ступней Командора.

Я не хочу встречаться с тобой совсем трезвый,

преподносить выглаженные в линейку стишонки,

я желаю,

чтоб нам завидовали даже ирокезы

и грызли с досады

свои трубки и свои печенки!..

Нас на вокзале приветствует свежий дождь —

широкие, глазастые дружбы потоки!

Лучшего

и через сто лет не найдешь.

Об этом вспомнят, вздыхая,

в городах, в музеях

наши потомки.

Так быть верным, до реквиема,

богу искусства,

у головокружительного барьера

твоих глаз,

с размаху не поддаться страшному искусу

в сотый и тысячный раз,

задержаться на самом краю пропасти

и схватить себя за рукава:

— Эй! Остановите эти кости!

Они хотят, напялив цилиндр,

всю ночь плясать канкан!..

Неприступно

и вечно сияй,

песни высокой

снежный Синай!

Свет сугробами на горе

наперекор хмурым химерам

гордякам, изуверам

НЕ ПЕРЕСТАНЕТ ГОРЕТЬ!

1950–1953

Дополнения

Михаил Ларионов (1881–1964) >*

Входя в перипетии раннего, российского периода жизни Михаила Ларионова, мы словно оказываемся среди пылающих углей неистовой самоотдачи его творческого дарования, — всеохватно-феерический и необузданный, — просто: огонь во плоти! — ничем неостановимый генератор новых идей и стилей, — кто, в эпоху нашего классического авангарда, был равен ему «русско-первобытной» мощью? Пожалуй, только Давид Бурлюк, которого, в 1921 году, — как раз с «ларионовской» силой, — живописал Велимир Хлебников.

Соседство этого имени напоминает мне неоднократное устное высказывание Николая Харджиева: «Ларионов для русской живописи был тем, кем для поэзии был Хлебников». Ларионов «катализировал» всех, все и вся: трансформированное воскрешение им русского лубка и «живописи» вывесок сказалось на раннем неопримитивизме Малевича; его призыв к «ассирийскому и вавилонскому» повороту усиливал «восточную» ориентацию русского футуризма; его парикмахеры и провинциальные гуляки встретятся позже у Марка Шагала; «кинетические» конструкции Ларионова, на выставке «1915 год», сопернически соседствуют с контррельефами Татлина.

Нельзя лишь «оговорочно» упоминать и о его «лучистских» произведениях. Выставка, полностью посвященная лучизму Ларионова, организованная в Цюрихе в 1987 году, впервые показала европейской общественности, что это беспредметное направление в живописи состоялось не менее основательно, чем, например, абстракционизм Василия Кандинского.

Яркий, ослепительный, броский… Это часто говорилось о Ларионове-колористе. Но его отношение к