Творчество Лесной Мавки - [71]

2

К ноябрю стало ясно: в городе не выжить. В мутных лужах на асфальте отражалось продрогшее, жалкое небо. Всё студеней становились долгие ночи, всё голодней и опаснее дни. И так же равнодушно грохотали по городу автомобили, и отчаянной тоской убегали вдаль черновато блестящие узкие рельсы железной дороги, а меж колеями бродили иногда взъерошенные гадкие птицы с крепкими клювами и злыми глазами. Недобрая осень зажгла городские огни.

Вожак был сильный, нестарый пес серо-черной масти, с крепкими клыками и крепким духом, наполовину овчарка; остальных кровей, бежавших в нем, нельзя было угадать, может, даже волчья примесь имелась. Пес бежал по сумрачным окраинам нескладным, трудным бегом — левая передняя лапа еще в детстве была перебита и плохо срослась, но хроминка вовсе не уродовала мощного зверя.

На краю пустыря стояли две безобразные облезлые многоэтажки, в поздний час несколько окон теплилось в них. Вожак миновал стороной неприветливое людское жилье. Косой дождь подхлестнул его. Пес свернул в перелесок. Несколько тонких чахоточных берез, как белые свечки, тихо освещали мглистую ненастную ночь. Ветер обжег собачьи ноздри новым и радостным запахом, непохожим на городскую удушливую гарь.

Всем своим чутким звериным сердцем Вожак ненавидел город. Как будто очутился, загнанный облавой, внутри чудовищной огромной клетки. Людей избегал, на собачников был фартовый — они ни разу не заприметили его. Раздражали дрянные собачьи склоки, то и дело вспыхивающие из-за куска территории — поганой голодной улицы. Не одна бродячая псина носила отметки Вожаковых белых, как сахар, клыков. Но огрызался он инстинктивно, по горькой необходимости.

Вожак почувствовал вдруг усталость, тяжко ноющую во всех мускулах. Вгляделся зорко в темноту, но здесь она больше не была враждебной. Усталость была сильнее даже голода. Вожак лег на землю, чуть тронутую инеем, и вскоре перестал ощущать холод — местечко на земле согрелось от его тепла. Пес положил голову на лапы и блаженно уснул.

На Казанский вокзал залетел сизый голубь и бился под невыносимо высокими сводами.

Холодный зал ожидания был полупустым, люди дремали в окружении своих чемоданов, зябко сжимаясь, вынужденные привыкнуть к тяжелому духу вокзала. А где-то поезда, как волки в стылой зимней степи… Но есть еще и те, кому некуда ехать, некуда подеваться. Дежурная простуженным голосом беспрестанно объявляла чьи-то пути.

Жесткошерстная коричневая собака бродила между рядами кресел. Другая, покрупнее, черная, спала в углу около чуть живой батареи, рада и этому скупому теплу. Интересно, снятся ли собакам сны? А помнят ли они, как люди, свое детство? Помнят хозяев, которые предали их?

Пальму бросили щенком здесь, на трех вокзалах. Страшные дни пришли — сейчас и детей своих так выбрасывают, не то что животину.

Собаки, живущие при вокзалах, каждому умильно и отчаянно заглядывают в глаза.

А детдомовские дети к каждой незнакомой тете бросаются с вопросом: «Ты моя мама? Ты пришла забрать меня?»

Пальма рыскала среди равнодушных отъезжающих. Мальчишка хотел погладить, она отшатнулась. Бимка, ее молодой сын, напротив, ко всем ласкался, норовил лизнуть теплым языком. Несколько дней пес-подросток не показывался на вокзале. Пальма тосковала. На счастье или на беду ушел, нашел доброго хозяина или погиб — один Бог знает. Ведь кто, кроме Него, милосердного ко всем Своим тварям, ведет учет бесприютным собачьим, кошачьим жизням? Да и людским иногда тоже.

Старик Варфоломей покопошился в своей бесформенной и неопрятной сумке, достал хлеб, невесть где да как добытый, разломил, бросил собаке. Это был бездомный человек, седой как лунь, с воспаленными светлыми глазами.

- Эх ты, бедолага, — пожалел. — И ты бедолага, и я сам бедолага.

Вытащил флягу, налил в мятый пластиковый стаканчик мутную жидкость.

- Ну нет, собачка, этого тебе не дам, это гадость. Кушай хлеб.

А ночь ползла черной мухой по стеклу, медной стрелкой по циферблату исполинских часов.

- Не за себя больно, — старый Варфоломей чуть хмелел, но хмелел тихо, не скандально, всё сильней походя на юродивого. Он наклонился и бормотал, глядя в добрые собачьи глаза:

- Россия, мученица Русь… Очерствели душой люди. Это Русь нищая, слышишь, Русь бомжует. И во мне Ее лик, и в собаке бродячей — Ее лик…

После полуночи с вокзала выгоняют всех безбилетных. Варфоломей тяжело шел к выходу. Вслед за ним поднялась женщина, утратившая женский, да и вовсе человеческий облик, босая, в обносках, с искаженным и темным лицом, остекленелым взглядом. Никто из проводивших ее гадливыми или — изредка — сочувственными взглядами не знал, что в потайном кармашке нечистой кофты, под сердцем, она бережно прячет давнюю черно-белую фотографию, истертую, истасканную жизнью, как и она сама. С фотографии смеялась девочка лет трех со светлыми, льняными волосами.

Холод сразу пробрался под ветхий плащ, ночь ударила в лицо. В столице тысячи дорог, почти никак не перекрещивающихся меж собою. Есть у нее для всех отрада: и кабаки, и церкви престольные, и пустые забавы нового века, мертвые огни реклам, казино — кому что ближе; есть у нее припас и для бездомных — норы-подворотни, скамеечки в облетевших скверах, и даже подъезды не все еще ощерились хитрыми кодовыми замками, кое-где уцелели высокие лестницы и старенькие простецкие двери — вот уже и ночлег. Если хочешь выжить.