Творчество Лесной Мавки - [58]

Разыгрывать патриотический водевиль с единственным возможным финалом не хотелось. Будь другое время и другая война, когда сражались действительно за Родину — выбор между геройской гибелью и постыдным выживанием был бы иным. Чувствуя жгучее унижение, Саша открыл вторую дверцу для непрошеного гостя, и мужчина с какою-то дикой грацией вскочил на сиденье. Остальные двое в ту же минуту молча скрылись в ближайшем подъезде.

Указания чеченца — тот говорил по-русски не только с трудом, но и с явной неприязнью, и часто призывал порывистые жесты на помощь словам, — водитель выполнял; он не знал этой дороги. Верно, не знал. Саша всегда запоминал любой путь и, однажды проехав, мог вспомнить через годы — прежде работал на «Скорой помощи». Он чувствовал дороги, словно живые нервы Земли.

- Я должен бы благодарить тебя, — в голосе чеченца странно переплетались насмешка, ненависть и раздумье. — Но я презираю вас, русских. Я презираю вас, потому что вы — продажные, — глаза его зло сверкнули сквозь прорези маски.

- Кто? — жестко выдерживая взгляд врага, спросил Саша. — Кто предал нас? — впрочем, он предполагал ответ. — Сериков, да?

- Не твой дело. Налево поверни.

Саша ненавидел себя за это трусливое подчинение. Он не хотел, чтобы с его невольной помощью русские убивали местных — но еще более не хотел, чтобы нохчи убивали русских.

Дорога, сузившаяся и лишившаяся надежности асфальта, привела к некогда недостроенному многоэтажному зданию. Солнце близилось к закату, и небо над жалкой рощей и злобным остовом дома было непозволительно красиво; в изменчивых клочьях облаков можно было угадать существа, коварные и враждебные.

- Здесь останови, — приказал чеченец. — Я позову людей.

Он ушел, возвратился быстро и не один. Несколько суетливых, грубых солдат в считанные минуты освободили кузов автомобиля от страшного груза.

- Ехай теперь, — обратился недавний спутник к Саше. — Дать бы денег, а понял — не возьмешь. Я знать людей. Ты не как все, ты другой. Ты не умеешь воевать…Ехай прочь! — прикрикнул мужчина, словно устыдившись своей откровенности.

IV

Не страх, не скорбь — Владимира мучило бессилие. Почти вовсе перестав спать, он долгими злыми ночами слышал гневные отголоски взрывов, где-то сотрясающих горячую землю и до камня, до праха рушащих людские построения. Звериная тоска гнала его прочь из дома, заставляя бесцельно и неустанно скитаться по опасному городу. Он не боялся. Гибель была повсюду, с земли и небес глядела, но около себя мужчина не чувствовал ее. А не боялся потому, что страх — это инстинкт жизни. Владимир устал жить, устал от долгих враждебных лет, потому страх смерти был ему просто непонятен.

Как-то, возвращаясь, он снова повстречал Зухру. Еще не приблизившись к ней, только разглядев издали силуэт возле ладного, ветшающего от одиночества дома, понял: беда.

Протяжный плач женщины вонзался в седую предвечернюю тишину. Так кричит птица над разрушенным гнездом. Временами судорожные рыдания или злые неразборчивые слова прерывали сонату скорби.

Повинуясь безотчетному порыву, Владимир подошел к ней, попытался обнять; воспаленные глаза женщины блеснули дико и неузнающе, она на миг отстранилась, отшатнулась, не смолкая; затем растерянно приникла к нему, руками охватила, как утопающий.

- Марата убили… Марата нет больше, — причитала она. С бедой кончается гордость: женщину не заботило, что чужой видит ее рыдающей и жалкой. Владимир чувствовал ее пронзительную дрожь — Зухра почти билась в его беспомощных объятиях.

Не прошло минуты, как она злобно оттолкнула его и принялась выкрикивать невыразимые проклятия русским, звала его врагом и безбожником и вопила, что ненавидит. Женщина была страшна в эти мгновения.

С криком, замершим на самой высокой ноте отчаяния, она вдруг повалилась на землю.

- Сына! Сына мне сохрани, Аллах! Мужа отнял, помилуй сына! Они говорят — война праведная, во имя Твое… Нет! Нет! Ты не был матерью, Аллах!

Владимир знал, что ей нужно выкричаться, и не останавливал ее. И не мог бросить одну — до того мига, когда Зухра вскочила и внезапно тихим, до дна вычерпавшим плач голосом сказала ему:

- Убей меня, чужак. Я не хочу больше жить. Убей меня.

Тогда он, не выказав боли, молча пошел прочь. Зухра кричала вслед, умоляла вернуться — ей страшно было остаться наедине с горем. Мужчина не обернулся и не замедлил шага.

Напряженная собранность зверя, изготовившегося к последнему, смертельному броску, чувствовалась в предвечерней улице. Всякое движение было прекращено, на перекрестке, дерзко беззащитные в своей вооруженной открытости, небольшой группой стояли чеченцы, встревожено и негромко что-то обсуждая, часто они озирались опасливо и зло. Владимир молча прошел мимо них. Они говорили на одном из редких старых диалектов; но почти все слова, даже искаженные в звучании, ему были непоправимо понятны.

Не мертвая броня площадей влекла его, не пыльная тишина обочин; мужчина ушел с дороги туда, где с неслышным шелестом никли поблекшие, словно бы сожженные травы, вблизи жилищ еще скудные. Скоро полуразоренные кварталы испуганных домов остались вдали, узкая затерянная тропа пошла в гору, а затем резко вниз.