Творчество и критика - [75]

Довольно таять! мы не бабы

И не эстеты, чорт возьми!..

Цвету, как в пору только розе,

Пою бесцельно, словно чиж,

И ни в какой манерной позе

Теперь меня не уличишь…

Неужели? Да вот вам одна, на первый раз, — та самая, которая проявляется в этих же строчках… Ибо на следующей же странице опять- «вы, молчаливо-нежное дитя, лениво грезите о Дориане, и на лице, как на сквозном экране, мечты капризные скользят, летя»… Тут же «вдалеке играют Берлиоза (отчего не Рамо?) и слышен запах старого саше»… И если «В дороге» поэт хотел бы «запеть во все горло мальчишескую песнь любви», то эта манерная поза скоро сменяется более обычной: дорога приводит к тому же «Возвращению дэнди», к прежним «Бисерным кошелькам», к стилизованным письмам «нежной Колетте» и к откровенному исповеданию веры:

Ведь этот мир — балет, балет!..

Танцуйте, милые, играйте

Шутливый и любовный сон,

И занавес не опускайте,

Пока не гаснет лампион…

И ни в какой манерной позе теперь его не уличишь: ибо какая же это поза? это его сфера, его воздух, его жизнь. И все это-премило, преталантливо, настоящая поэзия. Тема ее-любовь: не та, с большой буквы, о которой молитвенно говорит автор «Стихов о Прекрасной Даме», не Афродита Небесная, а маленькая, даже не столько земная, сколько комнатная Афродита Салонная. Но при этом-подлинная поэзия, тонкая, пряная, хоть и жантильная, хоть и жеманная. Почему бы и такой не иметь права на существование? Но только-toute proportion gardИe, конечно. Михаил Кузмин с его «Глиняными голубками», Александр Блок с его «Розой и Крестом»-«литература», так же, как Рамо и Бетховен-«музыка»; но, почтенная госпожа Публика, пора научиться выговаривать эти имена, хотя бы с немного, для начала, разной интонацией…

1914.

X. ПОЭТЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

1.

Отчего это так случилось: в дни революции стали громко звучать только голоса народных поэтов? И притом «народных» в смысле не только широком, но и узком: Клюев, Есенин, Орешин-поэты народные не только не духу, но и по происхождению, недавно пришедшие в город с трех разных сторон крестьянской великой России: с Поморья, с Поволжья и «с рязанских полей коловратовых». Так вот: почему, спрашиваю я, только их голос громко прозвучал в «грохоте громов» великой революции, которую так усердно стараются сделать малой все мещане от обывательщины и от социализма?

Клюев-первый народный поэт наш, первый, открывающий нам подлинные глубины духа народного. До него, за три четверти века, Кольцов вскрыл лишь одну черту этой глубинности, открыл перед нами народную поэзию земледельческого быта, Никитин, более бледный, Суриков, Дрожжин, совсем уже поэтически беспомощные-вот и все наши народные поэты. Клюев среди них и после них-подлинно первый народный поэт; в более слабых первых своих сборниках и во все более и более сильных последних-он вскрывает перед нами не только удивительную глубинную поэзию крестьянского обихода (например, в «Избяных песнях»), но и тайную мистику внутренних народных переживаний («Братские песни», «Мирские думы», «Новый псалом»). И если не он, то кто же мог откликнуться из глубины народа на грохоте громов и войны и революции?

На войну он откликнулся почти никем непонятым «Беседным наигрышем», в котором так удивительно вскрыл стародавнюю народную правду об исконной борьбе «земли» с «железом». Ряд не менее глубоких стихотворений на ту же тему в «Мирских думах» (а также и в круге стихов «Земля и железо» в первом сборнике «Скифы») — были единственным подлинным дуновением поэзии среди бесчисленных виршей о войне, надуманно вымученных даже знаменитейшими нашими поэтами, зэ исключением двух-трех.

И на революцию отозвался он хоть немногими, но глубокими и подлинными строками. «Песнь Солнценосца» по глубине захвата далеко превосходит все написанное до сих пор о русской революции. Ибо революция для Клюева, народно-глубинного поэта-не внешнее только явление; он переживает ее изнутри, как поэт народный; за революцией политической, за революцией социальной он предчувствует и провидит революцию духовную. И, стремясь к последним достижениям, он зовет «на бой» за первые приближения.

Есенин-много моложе Клюева, пути его еще впереди; но почти все, сказанное здесь о поэзии революции, можно повторить и о нем, о его поэтическом творчестве. На войну он отозвался «Марфой Посадницей»-первой революционной поэмой о внутренней силе народной, написанной еще в те дни (сентября 1914 года), когда почти все наши большие поэты-исключений мало! — восторженно воспевали внешнюю силу государственную. И целый круг поэм («Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь») явились в дни революции единственным подлинным проявлением народного духа в поэзии-ибо и этот поэт чувствует и принимает революцию изнутри, а не извне. Пути его, повторяю, еще впереди: но и в дни революции стоял он впереди других, более знаменитых, но имевших меньше права на поэтическое слово. Ибо право это-не берется талантом, а дается подлинным внутренним чувством поэта.

Орешин-давно уже пробовал свои силы (в «Заветах» 1913 года), но только с революцией силы эти окрепли; он написал длинный ряд «революционных» стихотворений (напечатаны в петербургских «эс-эровских» газетах). И он подлинный народный поэт, но, сравнительно с предыдущими-безмерно менее сложный по формам поэтического творчества. Клюев не только «народный поэт», но и бессознательный утонченнейший техник: Есенин в позднейших своих вещах идет по этому же пути обогащения формы. Форма же эта всегда является отражением и проявлением сущности духа. Клюев — Поморье, Орешин-Поволжье, с его бурным революционным вихрем, не проникающим однако в глубь явления. Если у Клюева революция духовная, социальная, политическая сплетены в один космический вихрь, если у Есенина глубоко и исконно переплетены в вихре революция духовная и политическая, то Орешин захвачен лишь одной стороной этого вихря-революцией социальной. Но в этом круге вихря переживания его искренни, переживания его подлинны, и настолько же искренно и подлинно его поэтическое творчество. Вот почему о революции имеет право слагать свои простые песни он-и не имеют этого права неизмеримо более знаменитые поэты, революционные стихосложения которых о «Земле и Воле» читаешь порою с тем же стыдом, с каким раньше читал их же воинственные версификации.