Тверской гость - [23]

От похвалы Иван совсем застеснялся и, не зная, что ответить, поведал:

— Я и иконы писал… дома.

Две иконы он вез с собой и одну показал Афанасию. На иконе изображен был красками Иисус Христос в терновом венце.

— Ну, знатно, — только и выговорил Афанасий. — А на второй что?..

Иван как-то странно поглядел на Никитина, замялся и ответил:

— Не готова она еще…

— Ну, дорисуешь, покажешь, — добродушно согласился Никитин. — А Христос у тебя живой.

С той поры Афанасий пекся об Иване, как о младшем брате, а тот платил ему преданностью, готов был из кожи вон вылезть, но сделать все, как Никитин сказал.

Илья Козлов всю дорогу удивлялся, ахал, простодушно верил всяким слухам, везде, куда ни приставали, норовил обойти каждый уголок, ему интересно было все без разбору: и чудный бас дьяка в Калязинском монастыре, и количество самоцветов на кафтане князя Александра, и ярославские церкви.

— Вот вернемся, рассказывать-то придется! — блаженно улыбался он. Сынок-то все выспросит. Пытливый! Уже мастерству учится, сам лить умеет, даром что тринадцатый годок ему.

Иногда он так надоедал своими речами о том, какой у него умный да ладный сынок, какая ласковая да разумная жена, что Копылов не выдерживал, принимался подтрунивать над товарищем.

— Слышь, Илья, — как-то прервал он бронника, — говорят, у вас в слободе коза объявилась, акафисты читает. Не твоя ли?

— Не… — растерянно ответил простодушный бронник.

— Но? А я думал — твоя. У тебя вить все не как у людей, все лучше! поблескивая озорными глазами, серьезно сказал Копылов.

Никитин, Иван и Микешин засмеялись. Бронник побагровел, сразу притих, сделался как будто ниже, уже.

Некоторое время он только молчал, но потом не выдержал, опять ввязался в беседу:

— А вот у меня сынок…

Выговорив эти слова, он вдруг испуганно замолчал. Никитин с трудом удержал заходивший в горле смех. Но бронник был добродушен. Махнул рукой и засмеялся первый. Если теперь он опять увлекался, Копылов молча показывал пальцами рога, а Илья лишь примирительно подымал темную ладонь:

— Ладно, ладно… моя коза, моя!..

…Прибытие в Нижний Новгород обрадовало всех. Но еще на вымолах купцы узнали, что посол Ивана боярин Василий Папин уже проехал.

Эта весть купцов ошеломила. Микешин тотчас забормотал про тех, которые о чужих пекутся, а своих не помнят.

— Чего уныли? — приободрил товарищей Никитин. — Не беда! И сами дойдем! Да еще к наместнику сходить надо, познать, может, попутчики будут… Ништо!

Пока разгружали ладью, рядились с подводой, чтоб довезти товар до знакомого Никитину и Копылову купца, где решили стоять, Афанасий, прямо как был, заспешил к двору наместника.

Вернулся он с хорошей вестью: за Папиным идет задержавшийся в Москве посол самого Фаррух-Ясара, шемаханского князя. Должен быть вскорости. Так сказали приказные дьяки. На общем совете решено было ждать шемаханца. Думалось, с ним плыть будет вернее. Ведь сквозь татар дорога лежит.

Еще не дотлел последний уголь, еще дышала жаром зола пепелища, а Княтино уже опустело. Гуськом побрели погорельцы в ближние деревеньки. Последним шагал мужик с дугой. Ничего не осталось у него от хозяйства, кроме этой липовой, некрашеной, им самим выгнутой дуги, да и она-то не нужна теперь была, но он все нес ее, повесив на шею и поддерживая руками.

В поле тропки расходились, и от кучки княтинцев на каждой развилке откалывалась то одна, то другая семья, поясно кланялась проходившим и шла дальше уже в одиночку. Брели к родне, к своякам, к сватам, надеясь найти там на первое время кусок хлеба и кров…

Последним свернул мужик с дугой.

— Прощевайте, что ль!.. — неуверенно кинул он в спины идущих.

Федор остановился. Анисья, державшая Ванятку, Марфа, дочь и жена похороненного наспех Фрола Исаева тоже остановились.

— Ну, прощай, — кивнул Федор. — Стал быть, я из Твери к шурину… Найдете.

— Найдем, — покорно согласился мужик.

Вскинув на шее тяжелую дугу, он ступил на чуть приметную тропку, сделал несколько шагов и скрылся в затрещавшем ольшанике.

Жена убитого Фрола, плотная, низкая баба, нерешительно огляделась, судорожно перевязала узел на платке, и позвала дочь:

— Пошли, Марья…

Марья, потупясь, подошла к матери, встала рядом с ней. Обе не двигались с места.

Федор посмотрел на распухшее от слез лицо Анисьи, зачем-то поправлявшей на Ванятке рубашку, на измученное, ожидающее лицо Марфы и вздохнул:

— Куда уж тебе идти, Матрена?.. Ступайте с нами. Авось бог милостив…

Матрена беззвучно затрясла головой. Не было у них с дочерью родни. Одни остались. Теперь век человеческой жалостью жить…

Они снова побрели по видневшимся в траве колеям. Обогнув кустарник, дорога ныряла в бор. На опушке, с кочкарника сорвались, заквохтав, тетерки.

Федор краем глаза проводил мелькнувших белым подкрыльем птиц и невольно позавидовал им. Все вокруг — ихнее. Лети куда хочешь…

Кусты ольхи, веселые березки с одинокими елями постепенно уступали место хвойнику. Становилось сумрачнее. Пахло сыростью. Иной раз поперек самой дороги топырила сучья поверженная непогодой ель. Одну пришлось обходить далеко. Еще не высохшая, она высоко вздымала мощные корни, плотно обросшие землей. Нет, дерево не сдалось. Оно выдержало бурю. Не выдержала лишь почва, в которой держалось дерево, и оно рухнуло, вскинув корнями целую полянку, так и повисшую между небом и землей.