Твёрдость по Бринеллю - [48]

***

Наутро Галина выбрала для Илюшки другую рубашечку и пошла будить детей. Темным ликом — персты подняты вверх — глянула на нее икона Христа Вседержителя из угла, где спали дети. Она висела здесь давно, Галина специально повесила ее как оберег; по ее мнению, Бог должен охранять ее детей от напастей…

Дети спали рядышком на диване. «Аленка», — хотела позвать Галина, но, открыв рот, издала только сдавленное: «А-а…» Галина испугалась: она попробовала позвать снова, но изо рта не вылетело ни единого слова — язык ей не повиновался. «А…а…» — снова промычала, как немая, Галина, не веря себе, но язык ее так и не сдвинулся с места. Она похолодела: что это? Да с чего бы? Она потянулась было к Илюшке, но рука ее, не повинуясь ей, повисла в воздухе. «Неужели… паралич?» — испугалась Галина. Правой руки она уже не чувствовала, рубашечка сына выпала из нее на пол. Галине не верилось: ведь еще пять минут назад она была совершенно здорова, а сейчас отнялись язык и рука… Галина представила, как нелепо она сейчас выглядит: рот открыт, столбняк напал, руку силится поднять, но не может, мычит что-то нечленораздельное… Ужас! А вдруг это… навсегда? Левой, здоровой рукой она решила пощупать во рту язык, вытянула его — нет, обычный, не задеревеневший, мягкий, «мясной» язык. Она снова попыталась произнести: «Илюша», — но получилось только: «Ы-у-а»… «Илюша!» — снова осторожно, но настойчиво, не веря себе, произнесла Галина, прислушиваясь к себе и чувствуя, что как будто ее начинает отпускать: «И-ю-а… И-я…» Мысль, в отличие от языка, работала четко: «Это мне — за них…»

Через пять минут она наконец подняла с пола рубашку и, уже не веря в плохой конец, начала тормошить детей:

— Та-а-тэ, та-а-тэ, вс-та-ва-те…

Илька проснулся первым, заворочалась и Аленка. А Галина, как оглушенная, потирая лицо, все еще не могла прийти в себя от изумления. Она ни разу не посмотрела на икону, но знала точно, что сейчас она была наказана, и знала, за что. Она ужаснулась мощи этого наказания и своей, хоть минутной, но страшной беспомощности, своему бессилию, ничтожности. Но Тот, Кто охранял, защищал ее детей, Кто наказал ее, показав ей сейчас свою могучую силу, отпустил ее на этот раз, сжалился — и это Галина тоже понимала, — потому что она нужна была еще им, своим детям, потому что она должна была еще вырастить, поставить их на ноги и вывести двоих своих детей в люди.

1986, 1990

По дороге в детский сад

Рассказ о зиме

Топаем вместе с Алькой в детский сад. Топать нам далеко — через площадь, три квартала по проспекту, еще через одну площадь, еще квартал по проспекту, потом еще один — дворами, и мы наконец в детском саду. Настоящий Алькин садик находится в пяти минутах ходьбы от дома: только через дорогу перейти, и ты там. Но сейчас ее отправили в другой сад, в речевую группу — выправлять произношение. Она — ну совершенно ни в кого из нашей родни — отчаянно шепелявит: не произносит четко «ш» и «з», «с» выговаривает, как англичанка «th» — язык сквозь зубы, а при проверке у логопеда оказалось, что так же произносит «т», «д» и т. д., то есть половину букв алфавита произносит неправильно, и хоть заметно это только специалистам и мне, матери родной, все равно неприятно: во-первых, в родне шепелявых нет, то есть с таким строением челюсти, а во-вторых, несмотря на ее «английское» произношение, ее могут не взять в единственную в городе «английскую» школу, если она будет только две буквы из алфавита выговаривать. И вот мы ежеутренне топаем в отдаленный детский сад, в противоположную сторону от моего родного завода (потом мне придется точно тем же путем возвращаться назад, затратив час на дорогу). Но этот путь мы стараемся использовать для учебы — разучивания логопедических стишков и текстов, благо память у Альки замечательная, и двадцати минут ей вполне достаточно для запоминания урока — во всяком случае, приносит она из садика одни «звездочки», учительница на нее не нахвалится, но почему-то на внеурочное произношение эти «звездочки», как ни странно, совершенно не влияют.

По дороге обнаруживается, что сегодня у Алины трагедия — домашнее задание не выполнено, а для нее это ужасно, этого не должно быть, иначе она лучше в садик не пойдет — такая уж она обязательная, как и я когда-то, в глубоком детстве: не приготовить урок — это смерти подобно! Боюсь, что я своим несерьезным отношением к ее безнадежным логопедическим занятиям испорчу девку, лишу ее этой обязательности, и в школе невыполненный урок для нее уже не будет трагедией, а это вредно, ох как вредно, так и отличницей можно не стать, а еще хуже — из учебы сделать развлечение! Это ужасно!

Я с надсадой — опять надо учиться! — спрашиваю Алину:

— Так в чем дело, что ты не сделала?

На этот раз дело не в стишке. Им, оказывается, задали сочинить рассказ на тему «Зима». У Алины трагически-безнадежное выражение лица, и ноги передвигает она с неохотой — вот-вот развернется и с ревом понесется обратно, куда глаза глядят, если я ей сейчас же не помогу. Но меня так просто не возьмешь. Знания — прежде всего, умение, и те три-четыре предложения, что должны быть в рассказике, Алинка должна сочинить сама, а не мама, не дядя и не постовой милиционер.