Твербуль, или Логово вымысла - [52]

Однако Саня все еще стоит на первом этаже. За дверью направо - конференц-зал. Всех историй, связанных с этим помещением, и не расскажешь. Почему литература мало занимается массовым психозом, проблемами коллективного предательства и лицемерия, случаями редчайшего двоедушия. Об этом зале можно написать целую историю. Из ближайшего - это несколько лет лицедейской жизни здесь некоего театра со своим, как и положено кукольному театру, Карабасом-Барабасом. Под маркой театра там, кажется, действовала частная школа. Привадил этого кукольного деятеля бывший ректор, оказавшийся простодушным дитятей, что непозволительно для писателя. Какие были письма в инстанции и анонимки, когда тот же ректор, обнаружив коммерческую самодеятельность, тот же театр закрыл!

Иногда ночами, когда Саня делает очередной обход, он становится на лестнице, как раз под бюстом Буревестника и красным огоньком телевизионной камеры, и слушает, как за дверью, словно океанские хаотические ветры, бушуют разные, и довольно знакомые, голоса. "То флейта слышится, то будто фортепьяно"... Впрочем, это про другой дом, который стоял на Страстной, позднее Пушкинской, площади, и благополучно снесен в уже вполне осмысляемое время. А что можно было противопоставить советскому чиновнику, желающему творить и совершенствовать жизнь? Какие прототипы, какие исторические параллели! Нет, это были торжественные голоса именно этого дома. Они накатывались из-за закрытой двери, как валы в бурю, и так отчетливо, с такими узнаваемыми интонациями, как на восковых валиках Льва Шилова. Из-за высокой барской двери звучал медитативный голос Александра Блока, высокий баритон Есенина, бархатный бас Маяковского... Да, студентам уши прожужжали, что три барельефа, украшающих зал, принадлежат трем великим поэтам, последний раз публично читавшим свои стихи в Москве именно здесь! Каждый, услышавший это, разрисовывал картину дальше: исступленные глаза юных и неюных слушательниц, уставившиеся на тогдашних кумиров, вздымающиеся груди. А какие восторги, какие букеты, прикрывающие нескромные взгляды!

Ах, как бы Саня мог продолжить и развить эту привычную живописную картину. Ведь каждую эпоху мы видим уже сквозь сложившиеся стереотипы. Но всегда в этом душном сплетении голосов он хотел услышать, а может, и слышал, еще один. Самый загадочный и наверняка один из самых трагических в русской поэзии. Чад от керосинки, каркающий голос Надежды Яковлевны, следы от окурков, которыми истыканы подоконники. Но голос не давался, возможно потому, что в зале не было барельефа поэта? Какой был этот голос? Он не должен был быть особенно приятным; писали, что поэт читал стихи манерно, с однотонным подчеркнутым пафосом самостийного слова. Вот я каков! Неужели у кропотливого собирателя звуков Льва Шилова ничего так и не обрелось, ничего не сохранилось? Говорят, что какими-то поисками занимался мастер радиоэфира Владимир Возчиков.

Саня в своем романе о гении места, вернее о гениальном месте, не пойдет по истоптанному пути. Можно изобразить поэтический скандал или заговор завистников. Анонимное письмо недоброжелателей-коллег, которых Осип Эмильевич вообще недолюбливал. А что мы имеем в остатках факта?

Тут Саня снова поднял глаза к потолку, будто должен был там найти ответ, но встретил только горящий алым цветом взгляд телевизионной камеры. Фиксируешь, падла? Ему бы, конечно, следовало сейчас быстрым скоком взлететь на второй этаж, где есть ближний ход на кафедру литературного мастерства. Но Саня почему-то оттягивал момент знакомства с магнитофонным компроматом. Его горячий и пытливый взгляд художника прошил, словно луч лазера, несколько слоев побелки в потолке, старую штукатурку, положенную на дранку, потом слой войлока - раньше строили и утепляли так, проник сквозь деревянную обшивку потолка, скользнул через деревянные же перекрытия выше, пронизал, наконец, утепленный пол второго этажа и положенный на него линолеум, придающий помещению современный общепотребительский шарм. На выходе из этой инженерной тьмы слоев и переплетений стройматериалов взор художника был раскален, как ракета, с шипом и в пенных бурунах вылетающая из подводных глубин где-нибудь в районе северного полюса, но уже спокойный, будто утренний голубь, загулял по второму этажу. Все двери были закрыты, нигде ни следа взлома или криминального проникновения, телевизионные камеры работали, дежурный свет, как и положено, был уже погашен. Можно запускать уборщиц, час - и все будет блестеть и сверкать, чтобы снова к концу дня оказаться замусоренным, загаженным и запыленным.

Сейчас на втором, а раньше считалось бы, на третьем этаже, ибо дом почти на метр погрузился в московскую почву, располагаются аудитории третьего и четвертого курсов. Разве всех перечислишь, кто здесь из великих читал лекции? От Реформатского, Виноградова, Лихачева до нынешнего кумира студентов Владислава Александровича Пронина. Ничего не поделаешь, любит нынешний студент зарубежную литературу и читает скорее, к сожалению, не Владимира Личутина, а Мураками. Пронин артистически, как никто, ведет зарубежку, причем невероятно занудливые средние века. А у него студенты не шелохнутся. В филологии, как и в литературе, имеет значение качество и растрачиваемый адреналин.