Твербуль, или Логово вымысла - [36]

Рассказывали, что в самом начале "перестройки" здесь состоялся легендарный концерт-пьянка, который устроили так называемые куртуазные маньеристы, поэты. Саня переводит эту мудренку очень просто: вежливые бабники. Знаменитые в то время были ребята, но почти все канули в Лету или поменяли амплуа. Один из маньеристов, гладкий как кот, но очень талантливый паренек, Вадик Степанцов, руководил еще музыкальным ансамблем с поэтическим названием "Бахыт компот". Под этот "компот" гулянка, с танцами для поклонников и всех желающих, тянулась чуть ли не до утра. Сколько надо было выпить паленой водки, чтобы произошедшее так запомнилось и отложилось. Все поместились в этой самой столовой, и всем тогда хватило места. Могла ли быть поварня при отце Герцена в таком большом помещении? Слишком жирно, слишком много окон, продолжает размышлять Саня. Это скорее людская, склад, амбар, в котором копилось барское богатство, разошедшееся потом по музеям. И девки, может быть, именно здесь пели, и их пение слышалось и на улице, и через другие окна - на дворе.

Заглянув с улицы в окна, Саня встретился взглядом с уборщицей Тоней и сделал ей ручкой. Как, дескать, дела? Потом через эти самые окна, не пропускавшие никакого звука, иначе жители дома напротив, расположенного рядом со зданием Главного управления исполнением наказаний, давно бы оглохли от пения Валеры Кирамова, Саня проартикулировал Тоне важный вопрос: "Что сегодня в обед будет на второе?" Тоня точно таким же образом, тщательно выговаривая слова, словно имела дело с глухонемым, ответила: "Тушеное телячье сердце с гречневой кашей". Опять сердце! - посокрушался Саша и двинул дальше, потому что не хотел расплескивать на ерунду свое творческое состояние.

Всего на Бронную выходит десять окон флигеля, превращенного в кафе. Как часто шли позиционные бои за каждый промежуток между окнами. Этих полноценных промежутков шесть, и на каждый имеется претендент - да не один! - со своей мемориальной доской. Если разрешить ставить эти доски бесконтрольно, то все вообще литинститутские помещения снаружи никогда не придется ремонтировать: стены до крыш будут надежно защищены мрамором и гранитом, усеянными золочеными буквами. А какие волнующие предложения делались по поводу этих самых простенков на Бронной. Но все знают, только начни... Сколько бездарных, мелких, но чиновных писателей претендуют на эти простенки. Однако у Сани свои соображения на этот счет. Он представляет здесь лишь портреты знаменитых русских поэтов, растерзанных временем.

В этот час летучего вдохновения Саня мысленно опять, как бывало на лекциях, составлял список. Первым, конечно, должен быть Николай Рубцов. Он учился в Лите, и с него следует начинать. Легенды об этом странноватом выпускнике живут по углам коридоров институтского общежития в Останкино и в курилках учебных корпусов. Еще в студенчестве он спорил с другим великим поэтом, Юрием Кузнецовым, на общежитской кухне, ожидая, когда вскипит чайник, кто из них будет более знаменит. Не только чай пили однокашники: не раз Рубцова изгоняли за неуспеваемость и безудержные пьянки. Вот так ковался гений. А потом скитания у себя на родине. В прошлом - детдом, койка в заводском общежитии, кубрик на морском тральщике, солдатская казарма. Теперь же - без квартиры и работы. Можно представить, как мешал он своей неприкаянностью местному писательскому начальству. А уж кто убил, какие там были обстоятельства, этому Бог судья.

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя!

Возле Рубцова Саня поместил бы другого горемыку - Павла Васильева. Благо учился он в Доме Герцена на Высших гослиткурсах вместе с Даниилом Андреевым, доска которого висит на другой стороне усадьбы. Большим был жизнелюбом Павлуша, сибиряк казацкой удали, матрос, старатель на прииске, поэт Божьей милостью.

Я люблю телесный твой избыток,

От бровей широких и сердитых

До ступни, до ноготков; люблю

За ночь обескрылевшие плечи,

Взор и рассудительные речи,

И походку важную твою.

А улыбка - ведь какая малость! -

Но хочу, чтоб вечно улыбалась -

До чего тогда ты хороша!

До чего доступна, недотрога,

Губ углы приподняты немного:

Вот где помещается душа.

У Сани давно уже возникла своя немудреная идея в ответ на либеральную и модную мысль, что советское государство убивало талантливых поэтов. С этой мыслью тоже можно, конечно, согласиться, потому что какому сатрапу и какому государству люб поэт? Вон даже Овидия услали в холодный зимами и ветреный Крым, чтобы не болтал лишнего, не сеял вредное. Преторианцы разных мастей и разных времен, они всегда шустры. Но главный враг поэта и писателя - его завистливый современник, коварный его товарищ. Кто писал наветы, кто сочинял анонимные письма и доносы, кто голосовал на собраниях, кто рукою цезаря хотел избавиться от конкурентов? Они, писучие коллеги, это их стиль и стило. Не гнушался, как выяснилось, наводить порядок и недавно приехавший из солнечной Италии и теперь задающий тон новой литературе пролетарский классик. По раздумчивым докладам и статьям старших товарищей, с трудом принимающих чужую литературную практику, по именам, ими же самими названным, можно составить список их талантливых жертв. В то время надо было внимательно следить, что могло последовать за твоими "добрыми" советами. Не маленькие! "Павла Васильева я не знаю, стихи его читаю с трудом. Истоки его поэзии - неонародническое настроение". Или: "...течение, созданное Клычковым - Клюевым - Есениным, оно становится все заметнее, кое у кого уже принимает русофильскую окраску и - в конце концов - ведет к фашизму". Определенно, они, старшие товарищи, всех сдадут и всегда оправдают свои действия высшими соображениями. Поэт - это же пришелец из другого мира. Бей его, чтобы не высовывался и не отбивал чужой хлеб. А уж о "русофильском окрасе" Саня и говорить не хочет, это специфические горьковские пристрастья.