Твари, подобные Богу - [86]

— Ты слишком хорошего обо мне мнения, — спорила Умка. — Я в душе монстр.

Хука шутливо кивал: да-да, но Умка знала: нечто важное внутри нее истрачено. То, что позволило бы растить ребенка, не обмирая поминутно от страха. Не легкость, но… легковерие бытия. У нее не осталось сил на борьбу даже с самыми незначительными ударами судьбы — которых она, к сожалению, не может не ждать. (А как известно, кто ищет, тот добьется). Будь она моложе, рискнула бы — ради Хуки; невыносимо причинять ему боль. Умка тщетно ждала, когда в ней что-то изменится. Но сейчас, сию минуту, сражаясь с острым кофейным листом, лезшим в глаз, окончательно поняла — нет, слишком поздно. И вообще, ей не справится. Даже ради мужа она не готова ни к заботам и переживаниям, ни к ответственности и чудовищному разочарованию в себе, которое скорее всего поджидает ее на пути вынужденного материнства. Усыновление — дело благородное, но когда благородство чужое, а не свое, это, согласитесь, неправильно.

Хуке придется смириться с тем, что она не святая.

Умка провела пальцами по «Введению в христианство» Йозефа Ратцингера и грустно усмехнулась. Не святая, точно. Она закрыла глаза и в очередной раз попыталась отмахнуться от того, что упрямо лезло в голову.

Точнее, не что, а кто.

Отец Станислав, веселый монах-францисканец. Плохой объект для романтического увлечения. Да и нет никакого увлечения, нет! Только как еще назвать странную, незаметно возникшую, но настойчивую тягу друг к другу?

Однажды Хука — сам не успевал, — попросил Умку съездить к францисканцам отвезти документы для паломничества в Ассизи. В тот день не переставая валил снег, и Умка, пока добиралась от метро, устала и замерзла, пришла вся запорошенная. Отец Станислав предложил ей отдохнуть и выпить кофе из новой кофе-машины — недавнего приобретения, которым в монастыре очень гордились. Они быстро разговорились, уж и не упомнить о чем, но два часа пролетели незаметно.

Потом судьба будто специально сталкивала их в разных местах, и каждый раз это было как встреча со старым добрым другом, поэтому приглашение отца Станислава захаживать на кофе не показалось Умке странным. Наоборот, естественным: с кем еще как не с ним обсудить бесчисленные теософские вопросы, что у нее накопились? Беседы становились дольше, глубже; темы — острее.

Взять, к примеру, призвание. Считается, что Господь ведет человека, подает знаки — но как разглядеть их, понять, к чему тебя призывают? Умку, отягощенную багажом медицинского образования и опыта, терзали определенные сомнения. Известно же, что когда человек разговаривает с Богом, это молитва, а когда Бог с человеком — диагноз. И если ты, к примеру, пообщался с горящим кустом, тогда как? Сразу выполнять, что тот велел, или сначала принять лекарства по назначению?

Отец Станислав, услышав это, сделал укоризненное лицо, но не продержался и секунды — прыснул со смеху.

— И изволил не то чтобы рассмеяться, но ржал до слез, — машинально, по традиции их онкологического отделения, процитировала Умка и тут же испугалась собственной фамильярности: вообще-то, перед нею священник.

«А сам виноват, что с ним общаешься как с приятелем», — подумала она про себя и дерзко взмахнула головой.

Отец Станислав опять фыркнул, затем посерьезнел:

— К сожалению, лакмусовых бумажек для нас, материалистов и циников, не предусмотрено. Где знак, где нет… вопрос веры. Если верить и молиться, обязательно поймешь. Бог умеет дать о себе знать. Ну, а дальше, как говорится, делай что должно и будь что будет.

Умка, несмотря на крещенность и католические убеждения, верила в основном анализам, да и то на пятьдесят процентов — это, безусловно, приводило к некоторой раздвоенности сознания. Именно потому так ложились на душу слова отца Станислава, звучавшие просто, почти беспечно — но очень твердо. А Умка столько лет вынуждена была решать все сама; ей, как никому, импонировала идея пастыря.

В другой раз они обсуждали таинство покаяния: что есть исповедь, для чего она, зачем на нее ходить каждую неделю.

— У нормальных людей жизнь сейчас такая замороченная, что нагрешить захочешь — не успеешь! Ну, а к чему терзать священника рассказом о том, как ты ковырял в носу во время святой мессы? Не проще самому полечиться, тем более если давно раскаялся? Рецепты известны: десять раз Отче наш, пять Аве Мария — и скачи как новенький.

Раньше Умке и правда казалось, что подобное «самообслуживание» сильно упростило бы некоторые церковные процедуры, но сейчас она понимала: у мелкого с человеческой точки зрения греха могут быть неприятно глубокие корни. Только представитель Бога на земле вправе решать, что и какого наказания заслуживает. Но все-таки — если прегрешение ничтожное?

Отец Станислав погримасничал своими отвлекающее красивыми, сочными, смешливо изогнутыми губами, вздохнул.

— Насчет исповеди в наши дни строг лишь польский католицизм. Европа, Америка давно исповедуются, так сказать, по мере накопления. Но я позволю себе напомнить, что совершенство исповеди христианина не в отчете о реальных мелких проступках, а в сожалении о том, чего он не сделал хорошего, доброго, благого из того, что способен был сделать. А об этом, как мне представляется, можно говорить хоть каждый день. Так что количество посещений исповедальни прямо пропорционально качеству требовательности исповедуемого к себе. — Он изрек это мудрым тоном, но в глазах уже прыгали шальные искорки.