Туула - [50]

Заглядывая каждый день в подвал в ожидании почты (раньше я ходил туда в основном из-за душа), я видел Штефанковича, подкарауливавшего очередную жертву. Обычно он находил, к чему прицепиться, особенно доставалось тщедушным мужичонкам с рыжей шевелюрой и конопатинами по всему лицу. И даже полученная в потемках затрещина не остудила его пыл. Ко мне же он был довольно терпим. Однажды, наведавшись в библиотеку, Штефанкович даже не взломал новый замочек на моем шкафчике; правда, таким он был еще до злополучного конфуза.

Твоего письма я ждал неделю, потом еще неделю, а когда оно так и не пришло, написал второе письмо — вдруг не дошло мое первое? Но и впоследствии я напрасно ходил в подвал, мне ничего не было. И лишь в конце апреля Педро принес твой конверт. Видимо, я побледнел, потому что Педро молча положил письмо и ушел. Всего три предложения: «Письмо получила. Пришли свое стихотворение про тех, „кто в карете светло-синей в ночь от Туулы укатил“... Будь здоров! Туула». Место и дата написания. И всё.

Отныне я стал писать тебе чуть ли не каждый день. Описал во всех деталях встречу с Букасом, с господином «Schnauzbart», Вилейку перед дождем и после дождя, в нескольких штрихах обрисовал Бернардинский монастырь на фоне вечернего пейзажа, вклинив даже несколько диалогов с Герасимом Мухой, - ты ведь помнишь, Туула, того бедного швейцара, который не покидал свой пост, даже продрогнув до мозга костей? И только в конце сделал приписку, признавшись всего один-единственный раз: а ведь я все еще люблю тебя... Ни ответа, ни привета.

В июне я впервые сбежал из лагеря. Меня тогда снова стали выпускать в город, я работал на базе. Мне удалось добраться аж до самого моря, до границы с Латвией, и лишь то обстоятельство, что за ограду я вернулся по собственной воле, так и не угодив в лапы к оперативникам, спасло меня от серьезного на этот раз срока - целого года... Таких беглецов набралось несколько десятков, нас всех судили чохом. Переполненный грузовик с бутафорской охраной — кому ж охота удирать именно сейчас! - подкатил к дверям нарсуда Советского района, ну, а там все напоминало мой родной конвейер: следующий, следующий, следующий!.. Мне добавили всего три месяца, и я, покидая зал заседаний, перестал переживать, что напрасно сбежал... И снова стал завинчивать ту же гайку в ту же самую втулку, во всяком случае так мне казалось, когда я сидел у всамделишного конвейера. И тогда пришло второе твое письмо, тоже короткое, с вопросами в конце: так что же мне-то делать? - спрашивала ты. - Почему ты там? Риторические вопросы! И снова я писал тебе и писал, но только поздней осенью (мне еще раз добавили девяносто дней!) пришло твое предпоследнее письмецо, которое совсем нетрудно было запомнить наизусть: «Прошу мне больше не писать. Туула». Я, разумеется, написал в тот же день, только теперь уже стал захаживать в подвал исключительно по привычке. Там бессменно сидели дряхлые старикашки, а если быть точным, состарившиеся до времени мужчины, чьи ровесники «на свободе» женщин не только щупали. Если висящий во дворе транспарант с надписью: «Каждый человек - кузнец своего счастья!» вызывал только смех, то более скромный плакат в подвале, над головами горемык — «Без меры пить — недолго жить!» - с порога настраивал на грустный лад. Для этих калек лагерный подвал стал родным домом. Как только громкоговоритель принимался перечислять на весь лагерь тех, кого после лечения отпускают на волю, этим бедолагам впору было затыкать уши — так сильно боялся каждый из них услышать свою фамилию. Да и куда было идти им, этим полуживым отказникам, бездомным, давным-давно не представлявшим угрозы ни другим, ни самим себе. Я собственными глазами видел, как один из них, прибывший когда-то сюда из городка Даугай, услышав свою фамилию, Шарка, спрятался в чулане под лестницей размером с конуру, где хранились метлы и тряпки, заперся изнутри и три дня не высовывал оттуда носа, все время хныкал, а как только служивые пытались проникнуть к нему, угрожал самоубийством и, чего доброго, так и сделал бы, но его обманули, пообещали оставить в лагере, пусть только он вылезет поесть. Изголодавшийся узник проглотил наживку, вылез наружу — седые волосы, впалая грудь, острый щетинистый подбородочек. Его и в самом деле накормили, дали две обещанные пачки «Примы», а потом вышвырнули за ворота, выкинув следом на снег ватник, узелок и конверт с тридцатью рублями - все, что он заработал тут потом и кровью за два с половиной года! Похоже, Шарка проложил дорогу другим товарищам по несчастью, но у него хотя бы была лачуга где-то у черта на куличках, а ведь таких, как Шарка, были десятки...

Прокуренный насквозь, душный подвал облюбовали заядлые доминошники, тайные перекупщики, крутились здесь и «шустряки» - их привлекал продуктовый киоск, где разрешалось делать покупки лишь на мизерную сумму, а за гроши не больно-то насытишься, но им, атлетам и гангстерам, вечно чем-то недовольным и голодным, в этом подземелье находилась работенка: то полученную посылку отнимут, то в открытую обчистят шкафчик с продовольствием; тащили все подряд и засовывали в мешок... Иноцентас Венисловас ущучил и их — в свои многочисленные компоты и варенья он добавлял слабительное, а потом с нетерпением ждал своего часа. Когда же шайку-лейку наконец проносило и «шустряки», почуяв неладное, начинали шебаршиться и угрожать расправой, Вацис уже покидал зону.