Тутти Кванти - [2]

Снаружи это обыкновенная, хоть и очень большая, рубленая изба, только над порогом ветвятся могучие лосиные рога. В сенях сыто подремывает сборная собачья свора — две крупных сибирских лайки, черный терьер ризеншнауцер и ротвеллер. Просторная горница, способная разместить за потемневшим уже струганым столом мужскую половину маскарадного зала («Дамы отдыхают от кавалеров!»), встречала сюрпризом: на входящего с лютым рыком стремительно прыгал бурый медведь, стоящий на задних лапах. А поскольку и тут правил сумрак, сразу невозможно было сообразить, что это чучело и раскачивается оно вперед-назад вмонтированной внутрь пружиной, рык же — примитивная магнитная запись. Как-то из нестройного гурта кавалеров первым вступил в горницу новый, но шибко влиятельный в здешних краях рыцарь. Был он плотен и не робок, однако ж, не будучи готов к нападению, прянул назад, голову руками укрыв и успев мощно двинуть ногою в медвежье брюхо. И тут замершую в дверях компанию окатила золотистая духовитая жидкость: медведь-то хоть и прыгал на пришельца, но на плечах держал коромысло с ведрами; в одном плескалась медовуха — для тех, кто еще в седле, в другом — рассол — для выпавших из него. Влиятельный рыцарь, постигая ситуацию и унимая озноб, посулил: «Ну, Бельчук, кончишь ты на виселице!» Однако простил хозяина — за фантазию. А за науку еще и поблагодарил: «Теперь всякой неожиданности укорот сделаю».

В глубине избы, у пышущей жаром русской печки, стоял еще один медведь, вернее, медвежонок, радушно протягивающий гостям ушат с домашним «хреновым» квасом: бери расписной ковш, угощайся. А нет жажды — будь ласков к столу. Вон какой окорочище копченый — одно мясо, сала-то нет. Не жалей зубов!.. А как кочаны усолились! Рви янтарный лист разлапистый да жуй с усердьем — полезен капустный сок городскому травмированному желудку. А малосольные огурчики среди зимы?! Слыхом не слыхивал? Еще бы! А тут пожалте — вот они, в пупырышках и с хрустом!.. Теперь в миски деревянные глянь: грузди вообще-то против белых не устоят, но в соленье-то — за пояс! Рыжики, хитрованцы, до поры затаились — с печеной картошкой себя окажут. Зато чернушки-подзаборницы под глаз лезут — язык береги!.. Но блеклые краски были бы у стола, кабы не те вон красавцы — что может быть слаще соленого красного помидора! Ух, мордатые, не лоснились бы от засола щеки — ну прямо с куста! А на этом вот, с двойным подбородком, вдобавок еще и листик зеленый — краешек лета…

Ходко да славно уминается продукт под гостелюбивый клич: «Припасов не жалеть!» Да и то, чего жалеть, когда шепни только — прислуга школеная, напрокат из города взятая, мигом подкрепление из погреба достанет.

Закусок отведал — налегай на дичь. На здоровенных блюдах исходят манящим знатока, чуть приметным горчащим духом тетерки да фазаны. Приправляй мясо вареньями, рябиновым ли, брусничным, а хочешь, той же ягодой, но моченой…

Посередке стола — ночной гвоздь. Молодая медвежатина! Браконьерского, конечно, происхождения, из заказника, но оттого еще вкуснее. Доставь себе удовольствие — востри нож сам, вон точило…

Богат стол, слюнки текут у припоздавшего, а доброхот, дожевывая сочащийся кус, уже скликает подмогу — проворить на печных углях шашлык из лосенка; мало им, вишь ли…

Конечно, переправлять в утробу этакую роскошь просто так — полудовольствия. И в домике пьют. Но по ассортименту — нищенски, потому как у хозяина выстраданное убеждение: здоровый напиток во всем мире только один — «кладбищенка». Берут спирт, наливают полстакана (новичкам — четверть), поджигают, он занимается прозрачным голубым пламенем — это и есть «кладбищенка». Свежие могилы по ночам похоже светятся, трепетно и пугающе. А дальше, чтоб страх убить, — залпом! И красномордый в зубы: в нем жидкости много — пожар в потрохах тушит. Можно, конечно, и квасу плеснуть, но это больше для слабаков. Их, кстати, «разведенка» дожидается — так Бельчук выражает презрение к обычной водке.

Как водится, стены домика увешаны охотничьими трофеями. Прямо к сосновым бревнам прибиты в нарочитом «философическом соседстве» (усмешлив Бельчук при излюбленном этом речении) шкуры хищников и их жертв: медведя и лося, волка и сайгака, куницы и белки, харзы и кабарги; на внутренней стене, отделяющей трапезную от оружейной, красуется «лисье ожерелье» — семь черно-бурых шкур сшиты в одну, семь голов грустно глядят вниз на семь пышных хвостов; в глубине избы, с приколоченного под потолком массивного сука, яростно скалится рысь, вся подобравшаяся для прыжка, чтобы вонзить клыки в жирную шею велиречивому тамаде; с противоположного конца сонно таращится на пирующих голова горного козла мархура с метровыми рогами-штопорами и косматой патриаршей бородищей; под ногу гостю смиренно стелятся шкуры северных оленей, они не в цене; но главная охотничья реликвия — шкура громадного амурского тигра с простреленной во лбу головой — тешит душу хозяина не здесь — в его кабинете на третьем этаже…

Нет, не палил Бельчук в тигра, и на медведя не ходил, и у кабаньих троп в засаде не сидел, и рыси на воле не видел. Он вообще со зверюгами не связывался («Хищники не должны нападать друг на друга!»), другое дело — сайгаки, лоси, косули… А все эти шатуны да секачи — презенты, знаки внимания, расположения, признательности, благодарности…