Туркменская трагедия - [8]

На нашей памяти как в верхи, так и в низы КПСС, втерлось немало проходимцев, демагогов, для коих коммунистическая идеология, партийный билет являлись своего рода талисманом, карточкой для входа в спецраспределители. Характерным это было и для партийных кадров, влившихся особенно в застойные годы из хозяйственных структур — промышленности, строительства, транспорта, сельского хозяйства. К их числу можно отнести и Ниязова. Еще Юсуф Баласагуни говорил: “Меч создает государство и приобретает народы, правит же государством и собирает казну — ученость”. О какой “учености” Ниязова можно говорить?

Однако, несмотря на свое высокое положение, на пребывание в элитных сферах, Ниязов из-за своей ограниченности, теоретической неподготовленности, не смог усвоить, осмыслить идей демократии, которые, судя по его политике, не вошли органично в его сознание. Нет ничего удивительного в том, что он как не был истинным коммунистом, так не стал истинным демократом. Хотя он ныне и выдает себя за “отца” туркменской демократии, но это, если не самообман, то чистейшей воды демагогия. Это тема особого разговора, и к ней мы еще вернемся.

Не единожды меняя свою личину, Ниязов никогда не был самим собой. Это — разрушитель под маской коммуниста, затем демократа, наконец, диктатора. А пока в моем повествовании он еще не президент, и потому не только осторожен, но и труслив, оттого лоялен, даже демократичен и, выступая в Москве на Первом съезде народных депутатов СССР, цитируя В.И. Ленина, ратует за “возрождение авторитета партии”, предлагая соединить “партийную и государственную власть в руках лидера перестройки” и силой партийной власти “двигать вперед перестройку”.

Характеризуя социально-политическую обстановку в республике, он ограничился демагогическими заверениями, ибо не владел обстановкой да и не хотел затруднять себя “головоломкой”. У нас, в Туркменистане, мол, все спокойно, и мы, туркмены, в отличие от своих беспокойных соседей, хорошие, законопослушные, ибо “для нашего народа не характерно стремление к национальной замкнутости, нет для этого исторических корней. Консолидация туркменской нации происходила после Октября, и нашему становлению помогали практически вся Россия, все народы страны, в особенности русский народ. У нас сложилось устойчивое двуязычие. Мы думаем, двуязычие для нас — самое подходящее, ведь в нашей республике проживают 12% русских, 7% узбеков, 3% казахов, от 1 до 2% армян, азербайджанцев, украинцев и других. Сегодня разделять республику, объявляя статус какого-то (?!) (выделено мной — В.Р.) языка, считаем нецелесообразным. По этому вопросу мы советовались со своим народом”. (“Правда”, 03.06.89).

Ой ли?! Вот какие песни пел Ниязов, будучи первым секретарем республиканского ЦК. Он, как всегда, лицемерил. Прекрасно зная отношение туркменской интеллигенции к двуязычию, Ниязов лицемерил и в этом вопросе. Из донесений КГБ ему, первому лицу в республике, было известно, что 21 апреля 1988 года в столичном ресторане “Копетдаг” состоялась памятная встреча представителей туркменской интеллигенции, где впервые за годы советской власти открыто прозвучали “крамольные” слова: “независимость”, “государственный язык”, “самостоятельность”, “национальная кадровая политика”... Инициаторов этого собрания, по приказу Ниязова, не замедлил вызвать на ковер тогдашний секретарь ЦК по идеологии Худайберды Дурдыев, тоже страдающий славословием. Он часами буквально допрашивал “крамольников” — известных писателей, художников, музыкантов. Иногда сюда, будто невзначай, заглядывал сам Ниязов. Чего только не услышали они из секретарских уст, начиная от дешевых посул, вплоть до прямых угроз, оказавшимися не пустыми.

В ответ на концепцию о двуязычии, которую высказал Ниязов с трибуны I-го съезда народных депутатов СССР, в Туркменистане в сентябре того же года было объявлено о создании общества “Агзыбирлик” (“Единство”), провозгласившее идеи демократии и гласности, взявшее на себя задачи содействовать перестройке. Наряду с признанием туркменского языка как государственного, оппозиция предлагала добиться подлинной независимости республики, неукоснительного выполнения гарантированных Конституцией прав человека, не допустить возврата общества к тоталитаризму, осмыслить историю туркменского народа, открыть ему глаза на колониалистскую политику российского царизма в Средней Азии, изобличив конъюнктурную концепцию о добровольном вхождении Туркменистана в Россию.

Подобные мысли высказывались в ту пору и на страницах республиканских газет “Совет Туркменистаны”, “Туркменская искра”, “Эдебият ве Сунгат”, “Яш коммунист”, “Комсомолец Туркменистана”, “Суббота” (последние три издания распоряжением президента впоследствии были закрыты).

Ниязов, как всегда, поддерживавший официальную линию, в требованиях оппозиции явно увидел опасность прежде всего своей личной власти и, скрепя сердце, пошел на то, что не признав “Агзыбирлик” де-юре, все же признал его де-факто, отдав оппозиционную организацию под контроль Президиума академии наук.

В ноябре 1989 года в интервью газете “Правда”, пытаясь успокоить общественное мнение, Ниязов сообщил, что проект Закона о языке вынесен на сессию Верховного Совета республики. После этого прошла еще одна сессия, но Закон так всенародно и не обсуждался. Ниязов вовсе не был приверженцем двуязычия и абсолютно не пекся о русском языке, на котором постоянно общалась почти треть населения, не говоря уж о том, что многие туркмены своим вторым родным языком считали русский. И не это его волновало. Он выжидал. Участвуя в заседаниях Политбюро ЦК КПСС, получая из Москвы директивы, он знал о настроениях, царивших в Центре, среди партийных и государственных чиновников, конечно, не одобрявших демократических выступлений на местах. И Ниязов из кожи лез вон, чтобы угодить Центру, политике его большинства, благодаря которому он в республике стоял у кормила власти.