Туркестанские повести - [10]

Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…

Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.

Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:

— Не вода — бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе — теплую жижу с песком…

Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. «Теплая жижа с песком…»

Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался — для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:

Удивительный вопрос:

Почему я водовоз?..

«В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?» — уже в который раз подступала к горлу обида.

— О, Володя, салам! — поздоровался Галаб. — Большое тебе спасибо за воду. По-нашему — катта рахмат!

И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.

Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.

Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.

— Учись интернационализму, — подмигнул я своей спутнице.

— Непременно: в этом вся его суть, — лукаво рассмеялась Люда.

Вместо ожидаемого чуда на стол поставили фарфоровые чашки, называемые касами, почти доверху наполненные вермишелевым супом и мелко нарезанными кусочками мяса. Я поддел ложкой длиннющие мучные нити и застыл в недоумении: как же расправляться с этими вожжами? Люда украдкой посмотрела на аксакала.

— Перенимаешь опыт поглощения макарон по-итальянски?

Она легонько стукнула меня по руке.

— Тише, Володя. Вовсе не по-итальянски, а по-узбекски. Смотри на соседа.

Тот аккуратно подвернул отороченные зеленым бархатом рукава, охолил обеими руками серебряный клинышек бороды, что-то беззвучно прошептал не по возрасту молодыми губами. На старика смотрел весь зал, забыв о своих блюдах. Аксакал поддевал ложкой небольшую прядку вермишели, ровными рядками свисавшей по ту и другую сторону, осторожно откусывал часть податливого жгута и запивал бульоном. Красиво ел. И не от желания порисоваться — смотри, мол, столица, как надо соблюдать церемониал приема пищи, — нет, так ел он в силу привычки, унаследованной им от своих восточных предков.

— Хан! — восторженно шепнул я Люде. — Чистейшей крови хан.

— Просто культурный человек, — возразила она.

Как ни старались, мы не смогли так свободно, непринужденно есть лагман, как это получалось у аксакала. Я высоко поднимал ложку, подставляя разинутый рот, и втягивал губами разваренные, но нервущиеся вермишелины. За соседним столом хохотнули, и я отодвинул от себя злополучную касу. Люда и вовсе не притронулась к мучным вожжам, съела две-три ложки бульона и вышла из ресторана вслед за мной…

Все это я вспомнил, пока Галаб пил пустынную воду из нагретой, пропыленной цистерны. И оттого, что он так бережно, естественно, без рисовки и капризов пил, на душе у меня становилось спокойнее.

Вырос я в Подмосковье и особенного благоговения к воде не испытывал. Она всегда была рядом со мной — в кухонном кране и душевой комнате, в Химкинском водохранилище и загородных речках. О том, что вода — радость, узнал, пожалуй, впервые, когда увидел на обложке какого-то иллюстрированного журнала фотографию пожилого дехканина. Наклонившись над кустом хлопчатника, человек держал в больших натруженных ладонях несколько капель прозрачной воды. Солнечные зайчики прыгали вокруг живого серебра, купались в нем, нежно лизали смуглую кожу рук, словно просили хозяина отпустить их на теплую весеннюю землю. Но человек не разжимал ладоней. С детской улыбкой смотрел он на бесценный дар природы, и лицо его, изборожденное паутинками морщин, было очень добрым.

А потом узнал, что за воду надо драться. Крепко драться, хотя теперь и не с винтовками в руках, как горстка бойцов из кинофильма «Тринадцать». Узнал, что вода — это адский труд. Может быть, поэтому я и стал шофером, Володькой-водовозом. Впрочем, зачем кривить душой? Водовозом я стал совсем по другой причине: клюнул с легкой руки Горина на «свободу»…