Турецкий караван - [168]

Дорога, казалось временами, подсказывала ответы. Вот засветло достигли места ночлега — селеньица на откосе, а двери хибар уже крепко заперты изнутри. Над крышами — дымки, значит, есть живые, но вот на закате солнца деревня будто вымерла. Охолодавшие аскеры, найдя старосту, орали — требовали разместить. Старик согласно кивал, но в какие бы ворота ни стучал — не отворялись. «Боятся, — объяснил он. — Боимся ружья…»

— А Мустафа вот убежден: «Халкисты мы, народники!» — Фрунзе торопливей обычного оглаживал коня. — Душа болит, как он обманывается. Ведь если народ боится его аскеров…

— Это все из-за Эдхема, чего только не вытворял ружьем, — отозвался Андерс.

Послышался треск: осатаневшие аскеры ломали доски. Крестьянское сердце не выдержало урона, двери отворились. Увидев, кто перед ними, хозяева успокоились, помогли красноармейцам внести вещи, продали кур на ужин… Фрунзе нужно было услышать мнение людей — Андерса, Вани. Вот встретился бы сейчас снова Однорукий Мемед. А где Хамид? В Ангоре дали новую охрану.

По наружной лестнице поднялись к мухтару — старосте, вошли в комнату в носках, опустились на половик, и Фрунзе продолжал:

— Мустафа говорит, что большевизм воплотил в себе высокие принципы ислама, побил врага Турции, освобождает человечество, и Турция помогает большевикам… в этом деле.

— То-то хвастался мне один полковник: мы способствовали вашей Одиннадцатой армии пройти Кавказ, вступить в Азербайджан! — засмеялся Андерс.

А Фрунзе:

— Не смейтесь. Год назад один депутат по фамилии Дурак-бей сделал запрос в меджлисе: почему не наступаем на грузин и армян? Кемаль ответил: Россия этого не хочет, мы схватили протянутую ею руку дружбы и теперь уверены в победе над врагом, который хочет раздавить нас…

— Мыслит историческими категориями, — заметил Андерс.

— Если чутье меня не обманывает, — продолжал Фрунзе, — этот ответ Кемаля будет ответом всем дуракам-беям и сегодня и завтра. Согласны? Меня не смущают его сверхоригинальные рассуждения: «Наша концепция — народничество — не противоречит большевистской». Помните, на банкете?

— Умен чертовски…

— Поражает ход его мысли: вы уделяете внимание классу, наиболее угнетенному внутри нации; турецкая нация вся угнетена и поэтому заслуживает наиболее широкой вашей поддержки…

— Человек довольно тонкий!

— Но меня волнует другое. Он мне сказал: всего добьемся постепенно, кто идет быстро, тот в пути отстанет. Я ответил: кто идет прямо, хотя и быстро, тот не ошибается. А он: кто ищет друга без недостатков, тот останется без друга, и признал: не может идти прямо — сложные отношения со всеми, а пример — Эдхем… Дорогой мой товарищ военный советник, вас не тревожит ли, в интересах турецкого народа и его успешной освободительной борьбы, действующий призрак Эдхема?

Фрунзе нужно было уяснить: кто отказался подчиниться штабу — вся крестьянская масса или только Эдхем, за которым масса все-таки шла? Не объявится ли он вновь, увлекая массу обманом? Не пойдет ли масса за каким-нибудь новым Эдхемом? И как повернется тогда освободительная борьба? Чего ждать? К чему готовиться?

— Конечно, его знамя манит крестьян, без сомнения. Но в повадках было такое, что деревня до сих пор боится вооруженных и на закате солнца замирает, — ответил Андерс. — Парадокс! Не тревожит меня Эдхем.

Разговор продолжался на другой день. Всадники спустились в широкую долину — долину черкесов. Все деревни здесь были черкесскими, и все знали, что Эдхем — черкес. Андерс говорил:

— Не тревожит, хотя совсем еще недавно на Западном фронте одни только четники Эдхема геройствовали. Правда, еще была чета «Голубое знамя». Храбро дрались, черти!

— Но именно это знамя освобождения вело крестьян? Так?

— Точно, Михаил Васильевич. Тем более что крестьянину не могло понравиться разбойничанье Эдхема в тылу. Отбирал скот, пожитки, похищал детей, требовал за них выкуп. Бандит, да и только!

— Но призыв к бунту, будто за лучшую долю. Нечто вроде турецкого Махно. Этого нельзя опускать при оценке положения…

Эдхем самолично проводил мобилизации, покидал фронт, когда вздумается, по доносу расстреливал без суда, прогонял комендантов, назначенных штабом: «Я не признаю Западную армию». Говорил, что для него везде место, «и в Иране, и в Турине», а возле Смирны у него большое имение, и поладить с противником ему легко. Но его газета «Ени дунья» — «Новый мир» имела странный подзаголовок: «Исламская большевистская». Вроде — «Церковная большевистская». Он старался создать впечатление, что Анатолия охвачена восстанием против Кемаля. Выпустил воззвание к рабочим. Под видом продавцов, напитка салепа засылал в армию агитаторов: «Солдаты убейте офицеров и расходитесь по домам. Война окончена, мы подчиняемся султану, в деревнях оповестите об этом всех». Наконец, послал телеграмму в Ангору — поставил Собранию ультиматум: прими правильное постановление, что независим я, а не то летучие колонны приведу. Копию телеграммы направил во дворец на Босфоре. Там — ликование!

Напугав своего коня, Андерс взмахнул рукой, как саблей:

— И конец! Комфронта Исмет послал Эдхему письмецо: «Собрание оказывает тебе милость, предлагая мирный исход. Официально об этом сообщаю. От себя же добавлю: твои действия — это измена и подлость. Тебе не на что надеяться. Я принял меры, как если бы твои силы были в три раза больше. Поэтому подчинись приказу Собрания».