Турецкий караван - [160]

И наконец свершилось. Напряженно-осторожное движение руки, и скреплен подписью договор. Фрунзе подписал, а Кулага промокнул пресс-папье. Юсуф, взглянув на Фрунзе, тоже подписал. Поднялись, повернулись лицом друг к другу, пожали руки. Все, кто находился в комнате, обменивались рукопожатиями. Послышалось: «В добрый час!»

…Вечером у себя в комнате Фрунзе шагал из угла в угол, раздумывал: «Цель достигнута, если не считать задачи возвращения домой. Я покидаю Турцию… Можно надеяться на лучшее будущее ее народов… На Кемаля бешено давят феодально-клерикальные элементы — не остановятся ни перед чем. Сознает ли он это? Да. Но пока не в состоянии открыто отделиться от них. Это его трагедия: или должен погонять этого верблюда, или должен уйти из этой местности…

Красноармейцы понимают значение договора. Политики, они отдают себе отчет о сложности и изменчивости обстановки. Даже самый большой среди них оптимист — Скородумов: «А если по велению аллаха здесь договор не… рацифицируют?» (Узнал от кого-то слово и сейчас же употребил)».

Ваня заметил: подписали договор, и командующий стал задумчив, молчалив. Вечером Ваня принес ему в комнату чай, слышал, как он, будто нехотя, диктовал Кулаге, какое послать в Москву сообщение. А именно: поначалу турки всё не верили, не знали, как точно оценить наше торговое соглашение с Англией, нэп, пребывание на Кавказе Энвер-паши, красных войск и, главное, недодачу обещанного золота. Но когда Фрунзе удалось по приезде разбить недоверие, рассеять сомнения, доказать, что дружба — основа советской восточной политики, дело повернулось, пошло на лад.

Все в Ангоре, где работали двадцать дней! Теперь прощальный вечер, и домой. Кончив диктовать, Фрунзе сказал, что на вечер придет, наверно, сто человек — депутаты, комиссары — векили, командиры… Кулага весело проговорил:

— В запасе имеем кавказское вино. Оскоромим верующих!

…Все силы были брошены на подготовку. Забота — кушанья, питье, столы, посуда, лампы. Приходил Абилов, сказал, что турки любят музыку, а Мустафа — так очень. Стихотворения любит, сам читает по памяти.

Пришла пора выдать привезенное с собой из Тифлиса.

Кемик опоражнивал свой продовольственный склад. Раздиралась душа: домой, домой, но еще от Ангоры не оторваться, еще бы несколько дней, дождаться ответа из Карса. Лишь за временем дело. Теперь он это видел. Месяц назад он, можно сказать, незрячим сошел в Трапезунде, а потом увидел… Однорукого, например… Почуял ласку людей, встреченных на этом суровом плоскогорье… Фрунзе открыл у турок готовность к дружбе, буквально вся Турция полюбила его — от Мустафы до банщика и извозчика… Кемик задумался, заколебался, когда услышал Ваню с его надеждой на какую-то «братчину» везде и на разум турецких мужиков, — что-то такое в них Ваня распознал… Кемик сам не все видел, по поверил Фрунзе, Ване. И Дежнов, и Кулага утверждали: укрепляется новая Турция, и не может быть иначе, уж очень страшна теперешняя жизнь крестьянина, ведь они пока в путах рабства, религии, суеверий; крестьянин весь в ранах, полученных в вынужденной войне. Со стороны Кемика подлостью было бы отказать ему в сочувствии… Деятели, которые придут сегодня пировать, это новые люди, не боящиеся султана, отвергающие энверистов, заявившие: «Крестьянин — первое лицо в государстве!»

Кемик выдал тарелки Петроградского фарфорового завода, без узоров, но с глазурными синими надписями: «Благословен труд свободный!», «Кто не работает, тот не ест». Останутся в подарок туркам.

На закате обычно насмешливый и неторопливый Кулага, взглянув в окно, метнулся: «Едет!»

Пара поджарых лошадок несла открытый экипаж, за ним скакала плотная группа всадников. Ваня выбежал, открыл ворота. Экипаж круто развернулся, и из него вышел Мустафа. Пошел к крыльцу, не глядя по сторонам. Вдруг глянул на Ваню, стоявшего у крыльца, и у Вани вырвалось:

— Здравствуйте!

Усы Мустафы дернулись, с французским акцентом он ответил:

— Здорофи!

Фрунзе вышел встречать. Он, Мустафа и еще двое поднялись по ступеням крыльца, звеня шпорами, и проследовали в зал. Кемаль уже на пороге размашистым движением сорвал с себя свое скрипучее кожаное пальто. В комнате шпоры прямо-таки запели.

Не успел Ваня оглянуться, как улица заполнилась экипажами и всадниками. Гости вошли толпой. Кулага, Андерс, Дежнов не знали, кого раньше встречать. Не медля, Фрунзе пригласил всех за стол, и прощальный банкет начался. Гремели марши оркестра. Речи встречались бурными аплодисментами. Много общих переживаний. Начни говорить сейчас, говори всю ночь, и не скажешь всего.

Ваня вслушивался. В своей речи Фрунзе повторил то, что говорил в Ангоре уже не раз и что от повторения не тускнело. Мустафа Кемаль быстрым движением поправил на голове феску, спрятал руку за спину и заговорил глухо, чуть хрипло.

Улавливая настроение зала, Ваня чувствовал, что речь Мустафы необычна, вроде что-то в ней есть сокровенное, такое, что, может быть, еще не поверял никому. Мустафа то опускал руки по швам, то прятал их за спину. Говорил раздумчиво, в паузах переступал с ноги на ногу.

Начался перевод его речи. И верно, само обращение Мустафы к собравшимся было необычным — «Дорогие сотоварищи!».