Тур — воин вереска - [97]

— Кхе, кхе, сынок!.. — откашлялась она. — Я брела по дороге, когда из хаты выбросили малыша. Да прямо ко мне под ноги...

— И он ударился о камень?

— Ударился, видит Бог! И кабы не я, то и помер бы. Но я несчастному малышу помогла, слово одно знаю, кровь уняла...

Опять по толпе прокатился ропот — как вздох облегчения:

— Знахарка... Лекарка...

Как видно, Старой Леле больше нечего было добавить, и она отступила в толпу. Погромыхивали погремушки, позвякивали склянки.

Тур, склонив голову и глядя на обвиняющего крестьянина из-под шлема, как исподлобья, спросил:

— Скажи, добрый человек, видишь ли ты среди нас людей, которые сделали тебе зло?

— Вот эти трое, — указал мужик на тех, что пытались спрятаться в Туровой дружине.

— Не ошибся ли ты, добрый человек?

— Нет, не ошибся.

Тогда дружинники вывели тех троих на круг.

Их спросил Тур:

— Всё так и было, как говорит этот человек?

Те очень смутились, побледнели. Один шапку мял, другой всхлипывал, третий молча пал перед Туром на колени. Тот, что шапку мял, ответил:

— Было так, да не так... Может, так. Но мы умирали с голоду, а баба на печи ругалась, а чадо кричало — не было никаких сил терпеть... Маленько озлобились...

Тур сделал жест, повелевающий ему молчать.

— А что скажут нам старики, которые все слышали?

— Волки, — сказал один старик, хмуро сверкнув глазом.

— Волки, — молвил другой. — И смотреть на них не хочу.

— Волки, — кивнул третий.

Гордая была осанка у этих стариков...

И другие сказали то же самое.

Воскликнул кто-то в толпе:

— Мир постановил, старики приговорили...

Тогда Тур обернулся к одному из своих людей, которого звали Певень, и велел ему тихо:

— Делай же, что должен...

И ушёл, не хотел смотреть, даже как сворачивали петли.

— Кхе, кхе, сынок!.. — откашлялась ему в спину старуха. — Всё ты правильно делаешь, не томи себя. Знаю я наверное: хочешь неба — умей с честью пройти по земле.

Но за шумом, за общим говором Тур не услышал её слов.

А дружинники раздавали крестьянам деньги. Также — новое платье, и еду, и ткани раздавали. Из сундуков, отбитых у кого-то на дороге, доставали парчу. Хороша была парча!..

Вещее запело петухом, и подкосились резвы ноженьки...

Наконец выпал первый снег. И тут же растаял. Выпал вновь и уж лёг до весны. По этому снегу, как посуху, и собрался капитан Оберг пойти на юг... или на восток... этого он ещё не знал в точности, ибо ему не было известно, в каком направлении двинул свою армию Карл. Оберг знал, что король намеревался идти на Москву, но знал он и то, что корпус Левенгаупта после давешнего сражения с русскими отошёл на юг — к городку Пропойску; что было с корпусом дальше, оставалось только догадываться. По некотором размышлении капитан пришёл к выводу, что разумнее всё-таки будет ему отправиться к этому самому Пропойску и уж там разведать — где ныне сражается доблестная армия короля и где обретается генерал Левенгаупт.

Готовясь к непростому этому походу, капитан приготовил небольшие припасы: ягод насушил, собрал в чаще орехов, поймал кое-какую живность в силки и накоптил, навялил мяса; на несколько дней этого должно было хватить, а дальше... дальше Оберг рассчитывал найти себе пищу в Пропойске или в другом каком-нибудь городке; есть тут и села, и корчмы — он видел их немало по пути; была бы сила в ногах и крепость в сердце — не пропадёт, дойдёт, своих догонит. Его больше беспокоило — не ударили бы сильные морозы... Впрочем, северному человеку к морозам не привыкать.

Покидая хижину, он счёл необходимым сказать несколько слов: для себя, для этих стен, давших ему приют, для очага, давшего ему тепло, и для неё... для Любы, спасшей его от верной гибели и подарившей ему свою любовь (где-то она теперь, Люба, милая Люба? живая ли вообще? он искал её, он спрашивал о ней у каких-то людей, но они шарахались от него как от чумного; а тот парень, что вышел к нему в поле, большой, как скала, знает её, знает о ней — где-то там её и надо искать...). Слова прозвучат, слова останутся, ими проникнутся старые брёвна и покрытые копотью очажные камни, они, слова его, произнесённые с любовью, поселятся добрыми, светлыми духами, солнечными бликами в этой милой хижине, ставшей уютной её заботами, и Люба однажды придёт, и если будет чуткой, и если сердце её любящее будет, как прежде, раскрыто, она услышит сказанные им слова, увидит его нежное чувство.

— Я не хочу уходить, но нужно идти. Есть у солдата долг. Не хочется, милая, покидать эту хижину, я обрёл в ней любовь... Но есть у солдата долг. Ты, Люба, дождись меня. Пройдёт совсем немного времени, и я догоню своего короля, и мы разобьём царя Петра, и тогда я приеду к тебе. Я приеду за тобой.

Притворив за собой дверь, Густав двинулся на юг.

Он думал, что уже неплохо знал эти места, так как довольно далеко заходил, ставя силки и ловушки. Однако скоро все знакомые места остались позади, небо заволокло тучами, посыпал снег, и капитан уже не был уверен, что идёт на юг, он даже потерял уверенность в том, что идёт прямо. Стало казаться ему, что он забирает сильно влево, и он поправил своё направление, равняясь на какую-то высокую сосну, потом он увидел другую высокую сосну, и уже не был уверен, на которую ему равняться, и взяло сомнение — не забирает ли он слишком вправо. Тогда он опять поправил своё направление и... упёрся в совершенно непроходимую чащу. Обходя эту чащу, он забрёл в болото — не иначе по умыслу дьявола; пришлось вернуться назад. Кажется, удача его была в этот день — плащ, подбитый ветром. А снег всё сыпал и становился всё гуще, и Густаву казалось, что он уже не раз выходил на свои следы, частью засыпанные снегом, или он натыкался на следы другого человека — было не разобрать... Наконец Густав понял, что окончательно заблудился, и его даже пробрал страх, поскольку начинало темнеть и принималась метель. Можно было залечь под какую-нибудь корягу и провести ночь в снегу; однако Густав опасался, что, уснув, замёрзнет и уж больше не проснётся. И он решил, что, пока ещё светло, будет идти куда глаза глядят. Неужели не выведет Господь на чьё-нибудь жильё или хотя бы на заброшенный шалаш.