Тур — воин вереска - [21]

Кто-то из крестьян прятался в лесах, закапывался с чадами в спасительную землю; кто-то уходил в самую глушь — к русским раскольникам забирался в скиты; кто-то, сохранив только жалкое рубище, пополнял число беженцев: одни бежали в Россию, другие надеялись найти спасение в Вильне, в Польше, на Украине. Народ голодал и умирал тысячами; брели по дорогам и отдавали богу душу при дорогах, свалившись на обочине без сил. Обыскивали брошенные деревни и хутора; вламывались в хаты, заглядывали в курятники и клетки в поисках птицы, обшаривали давно остывшие печи, ковыряли всякий хлам в разбитых сундуках; братом им был сквозняк, такой же голодный и унылый, гудящий в чёрных трубах и в пустых, слепых окнах. Попробуй отыщи на столе или под столом хоть что-нибудь достойное бросить на зубок и чуть-чуть смягчить адские муки голода, хоть крошку, мимо которой пробежала мышь (ах, проглядела, пи-пи!), хоть корку хлеба, заплесневевшую и окаменевшую, на какую не позарилась и божья птаха (ах, не расклевать, чирик-чирик!), хоть зёрнышко в рассохшемся сусеке, щепоть муки в дырявом котелке, горошину, когда-то закатившуюся в подпол, если до тебя здесь прошли и шарили быстрыми руками и один, и второй, и третий, и десятый, и тысячный... такие же горемыки, как ты, с голодными глазами, большими ртами на измождённых лицах и с подведёнными животами. Попробуй отыщи хоть почерневшую луковицу в земле, какой можно заткнуть орущий рот твоему опухшему с голодухи ребёнку. Борщевиком и марью да крапивой с лебедой сыт не будешь. Этим бы людям, томимым голодом, крылья пошире да посильнее — чтобы взлететь повыше, чтобы ловить в самом поднебесье пролетающих на юг жирных диких гусей... Тела умерших — и хозяев, и пришлых, однажды понявших, что нет разницы, где умирать — здесь или тремя вёрстами далее, и потерявших волю к жизни, лежали в домах вповалку. Так в иные селения пришла чума — щёлкая чёрными зубами, поводя лютыми бельмами-глазами и хватая всех и каждого костлявыми лапами... В лесах волков развелось — тьма. Ни в кои веки их здесь столько не водилось. А ночи становились черным-черны, никогда здесь чернее не бывало. И выли волки в чёрную прорву неба. И не радовала глаз ни одна звезда. По всему было видать, что близился, уж близился конец света.

Под шум и неразбериху войны многие крестьяне сами занялись разбоем — не столько на дорогах, сколько в усадьбах своих господ; вымещали старые обиды — барщину, оброк, неслыханное податное обложение и прочие беспощадные поборы. Днём хорошо помнили своё место — навозный угол в хлеву, а ночью чувствовали себя господами — сдвинув шапку набекрень, сами судили, сами рядили, сами наказывали. Но и шляхта не оставалась в долгу: вооружившись до зубов, нападали на своих обидчиков крестьян, что днём на них спину гнули, безропотно сносили все унижения и побои, а ночью, нечестивцы, так неблагодарно, так подло разбойничали. Резали и вешали без пощады, знали этих ночных мстителей наверняка и доказывать им ничего и никому не нужно было. Случалось, и между собой люто враждовали шляхтичи, устраивали друг другу кровавую баню; то были явно отголоски непримиримой «магнатской» войны: кто-то в один голос с Сапегами хвалил короля Карла и готовился встретить шведского монарха хлебами на рушниках, а другие заодно с Огинскими и Вишневецкими верили в выгоды союза с Петром и, хотя теряли немало в пожарах и грабежах, поддерживали действия русских. Всё так быстро меняется в жизни; кажется, так же восходит и заходит солнце, так же зима сменяется весной, так же падают звёзды, так же рождаются дети и умирают старики, но оглянешься однажды — ан времена уже не те... На клавесинах в поместьях уже не играли, маскарадов и ассамблей не устраивали и друг перед другом с деликатностью не расшаркивались — угрюмо проезжали мимо, едва кивнув, зыркнув напряжённо очами; кажется, на веки вечные ушла в прошлое сладкая мирная жизнь...

В своей беде, в своих страданиях многие крестьяне и ремесленники из местных и чужих, проходящих шляхом в поисках спасения, приходили в Рабовичи за советом, за помощью к священнику. Отец Никодим собирал их в церкви и, возвышаясь на амвоне, читал им проповеди, с любовью доброго пастыря называл их бедными, заблудшими овцами, призывал к терпению, напоминал о муках Христа, говорил о промысле Божьем, о Вседержителе, который всё видит и посылает на людей испытания неспроста. Лик священника был светел, когда говорил пастве отец Никодим:

— Мучаясь во мраке, будем полны, дети, радостного упования на грядущее... Обратим очи к звёздному, намоленному небу, поскольку там Господь, и отвернём глаза от бренной истоптанной и политой кровью земли, той земли, что засеяна ныне семенами весьма дурной травы, имя которой зло. Возвысим голос для раскаяния, возопиём, ибо согрешили, мало верили, попирая божественное, и теперь — до прощения — будем попирать и укорять себя, своё вечное неразумие. Молитесь, молитесь, дети, от самого сердца, от чистоты, сокрытой в нём, молитесь, пока молитва ваша не станет божественной песней — стихирой ясной, как свет вечерней звезды, как луч закатного солнца, как первая любовь, как неподкупный взор ангела, высокой и прекрасной, усладой и отдохновением души, очищением разума, и да простит вас Господь!..