Тур — воин вереска - [2]

О счастье! Я снова поднят на плечи, могучие, как горная гряда, и грудь подо мной — опять как скала, и смотрят из новых глазниц зоркие, умные глаза, а руки, что меня так высоко вознесли, — твёрдые, подобно камню! И теперь снова я могу сражаться!..»

Прекрасный край

Литва, Белая Русь, милая сердцу земля. Хотя нет здесь высоких, снеговых гор, подпирающих купол небесный, нет морей и океанов с вечным пенистым прибоем и острыми скалами, грозой кораблей, но есть много озёр и рек, щедро питающих природу, есть без счёта родников, дарящих миру чудодейственную живую воду, и есть просторные равнины, только кое-где пересечённые грядами холмов, равнины с дремучими, мшистыми лесами и неоглядными, как степь, полями, радующие взор, с можжевеловыми пустошами и цветущим к осени вереском — пышным ковром, лилово-розовыми волнами, — сладкий дух которого так и витает над полянами, и тихим голосом который — прислушайся только, закрой глаза — будто нежную песню в ветерке поёт, древнюю, как этот край... и об этом крае. А как красивы извилистые реки и речушки, как живописны берега их, поросшие лозняком и мятой, и сколь таинственны и притягательны тёмные уголки под раскидистыми ивами, что мочат свои корни и ниспадающие гибкие ветви в быстрой воде!.. Кажется, приди сюда в ясную лунную полночь — и увидишь русалок или встретишь юную красавицу-колдунью, что заворожит тебя, приворожит и безвозвратно погубит, овладев твоими очами и губами, выпив дыхание твоё, завладев твоим жаждущим любви сердцем... Пройдёшь по бережку — там неказистый мосток, и в этой его неказистости, в обветшалости — неизъяснимое благолепие; а там камень-валун, веками обтекают его журчащие, прозрачные струи; а здесь, под бережком — притопленные старые лодки. В сторону отойдёшь, пройдёшь тропинкой или полем, лугом, льном, увитым с краю повиликой, сладкий дух лета вдохнёшь, увидишь покосившийся на могилке крест, ветхий, истлевающий от солнца и небесных вод, а там беловолосый мальчик, пасущий коз и играющий на свирели простенький мотив... купается в щедрых солнечных лучах. Поднимешься на взгорок... Иисус Всемогущий!.. Какой дивный простор! Отрада глаз! Далеко-далеко, за лесочком, за овражком, за сочными луговыми травами, отрадой скота, медленно ворочают крыльями величественные ветряки.

Возвышается, царит над полем дуб-господин, а на лесной опушке, среди дубков и ёлочек — таинственный граб с искривлённым, извитым стволом; под ветвями его купается утром в росе молодая гнедая кобылица. В стороне — сосновый бор сплошной синей полосой вечерами и медово-янтарный среди солнечного дня; можжевельник подлеском — символ вечной жизни. Ласковый ветерок приносит с лугов нежный дух разнотравья — зверобоя, тимьяна, душицы, а с болот — багульника и аира едва уловимое благоухание, из дубрав — запах барбариса; сладкий и благородный тянется над землёй фимиам цветков лип... Марево струится вдали... В том покое, что, кажется, веками царит здесь, усталый путник, мятущаяся душа, не иначе, обретёт отдохновение и утешение.

Живёт в этих дивных местах замечательный народ — литвины[1] — совестливый народ, сердечный и простой. И тёмный, однако, народ, суеверный. В церковь ходят, а как тысячу лет назад верят в мавок и мар, в навьих и волкодлаков, в лихорадок, в леших и лешачих, в лесных девок, Болотов, в колдуний-мокошей, в сказочную силу ворожей[2]. Из поколения в поколение они поверяют друг другу наивные побасёнки незатейливого крестьянского ума. Оно понятно: от неграмотности и от нелёгкой жизни, от многих страданий суеверие его. Примученные многими поборами господ-панов, головы не поднимают, по земле босыми ногами ходят, жалкие крохи едят, на соломе спят, в сермягу, в крапиву одеваются, дырявым армяком укрываются... Старое недолго помнят, о новом недалеко мечтают. Но едва заиграет скрипка — весело и забористо, — вот уж и воспрянула, распахнулась душа, вот уж и забыл добрый литвин о невзгодах своих и печалях и, видавшую виды шапку заломив, пустился в пляс — держитесь, лапти, крепитесь, онучи... К чести его надо сказать, что не раболепный это народ, сильный духом и несгибаемый, хотя тяжёлые, очень тяжёлые времена этот народ не раз переживал — времена, в какие иные народы сломались бы, чёрные времена, когда вымирало или было вырезано до половины всех людей...

С гостем и стариком литвин наш добр и уважителен, с обидчиком свиреп, с ближним, а особенно со слабым, благодушен и милосерден и открыт перед ним; недруг знает, что он неукротим в гневе, друг же знает, что бывает он упрям, а с тем, кого любит, уступчив, будто малое дитя. Он зеркало (что может быть справедливей?): добро в него заглянет — и отразится добро; а зло в него посмотрится — и увидит в нём зло.

Разорение

Раскинув могучие крылья, аист парит над долиной. И видны ему возвышающиеся вдалеке на западе гордые старинные замки и крепости с величественными башнями, с неприступными стенами, видны многочисленные города, большие сёла с каменными храмами и фольварки, уютные хутора. Удивительно красивый край!..

Да, видно, страшный ураган над ними прошёл. И принёс разрушение. Замки старинные и башни крепостные не так уж и величественны, как, верно, некогда были, и стены, если присмотреться, вовсе не неприступны, не стены это даже, а более развалины. И города, и сёла, когда-то многолюдные, а ныне почти пустые, и фольварки с хуторами, когда-то ухоженные, обласканные умной хозяйской рукой, теперь всё больше разорены. Окна в домах — пустые глазницы, ворота разбиты, изгороди покосились; от каких-то домов остались лишь стены, а иных домов и вовсе нет — голо и уныло стоят закопчённые печи и вокруг всё черно от угольев и серо от пепла...