Тур — воин вереска - [110]

— У жены спросим, — подсказал Георг.

— Жена, возможно, не знает. Лично я никакой бы жене не доверил. Наверное, и он так. Он ведь совсем не глуп — пастырь!..

Мартин склонился к лицу священника, прислушался к дыханию.

— Он крепкий старик. Я же легонько... Для общего дела старался.

— Хорошо. Поищи теперь на кухне. Да за печкой поищи, да под печку загляни.

...Когда отец Никодим опять открыл глаза, он увидел перед собой свою старуху. Глаза её были красны от слёз, седые волосы растрёпаны, губы дрожали. Потом он увидел, что старуха привязана к стулу. Тот солдат, что кричал на него, рылся в сундуке с рушниками и бельём.

— Суди, Господи, обидевших меня, побори борющих меня... — укрепившись духом, заговорил священник.

— Господь отвернулся от нас. За что Он карает нас? — проплакала жена.

— Это не кара Божья. Это злое деяние рук человеческих.

Но покачала головой старуха:

— Господь отвернулся от нас...

— А где девка? — спросил Карл у своих, отойдя от сундука.

— Забилась в угол, дрожит, — Оке показал на дверь в девичью. — Пусть дрожит. Не надо бы её трогать — совсем ещё дитя.

— В угол — это кстати! — сладко улыбнулся Карл и так сильно ударил в дверь ногой, что та, открывшись, едва не слетела с петель...

...и за Карлом сразу закрылась. Потом послышались короткий шум борьбы, придушенный девичий вскрик, что-то будто посыпалось и словно затрещала ткань... после чего стало тихо. Ещё немного времени прошло, и Карл вышел из девичьей, подтягивая на отощавший живот штаны и застёгивая ремень.

— Теперь ты, Мартин, — сказал он, кивнув на дверь.

Мартин кинулся к двери, как голодный зверь на добычу.

Старуха-мать, привязанная, раскачивалась на стуле.

— Доченька, доченька! Где же твой дружок? Не спасёт тебя, не утешит...

Мартин вышел.

— Теперь ты, Оке...

— Нет, — Оке покачал головой. — Она дитя совсем.

— Тогда ты, Георг.

Не было нужды упрашивать Георга. Войдя в девичью, он плотно притворил за собой дверь.

— Доченька, доченька! Где же твой дружок?..

В этот миг Карл ударил её кинжалом. Клинок вошёл сзади через резную спинку стула — точно под левую лопатку. Старуха даже не вскрикнула, она даже не дёрнулась; просто взгляд её вдруг остановился, помертвел, а лицо сразу стало серым, как лист бумаги. Карл, весьма опытный воин, знал, куда ударить...

По щекам у отца Никодима катились и катились слёзы.

— Пощади хоть дитя... — прохрипел он.

Разбойник только рассмеялся, указывая глазами на дверь.

— О-о!.. — простонал старик и закрыл глаза. — Господи, Господи! Какие тяжкие испытания... Но крепка вера моя...

Тут Карл ударил его кинжалом в сердце. Потом ещё, и ещё, и ещё... И всякий раз голова отца Никодима, уже мёртвого, качалась то вправо, то влево. Кровь растекалась лужей под креслом... Карл, устав, отошёл. Протянул кинжал другим.

— Теперь вы... приложите старание. И уходим отсюда!..

Братья Мартин, Оке и Георг по очереди брали кинжал и наносили удары мёртвым отцу Никодиму и старухе его в грудь, в живот, опять в грудь. Сначала — неуверенной рукой, потом — всё злее, глубже.

А вечером они сидели в своём срубе, доедали те крохи, коими удалось поживиться в доме священника, и тянули потихоньку бесконечную, как северная зима, старинную песню. Мартин вспомнил куплет, Оке его поддержал, и Карл с Георгом, думы свои думая, присоединили голоса:

— Sadana gafvor toge jag väl emot

Ош du vore en kristelig qvinna

Men nu sa är du det varsta bergatroll

Af Neckens och djävulens stamma

Bergatrollet ut pa dorren sprang

Hon rister och jämrar sig svara

Hade jag fatt den fager ungersven

Sa hade jag mistat min plaga[87].

Когда про деву-тролля строчки выводили, совсем другую деву вспоминали они — деву давешнюю, юную деву, совсем дитя, что тоже стенала горько, вся дрожа, протягивала руки и просила их слёзно, красивым и чистым девичьим голосом молила... о чём?., оно понятно: чтобы не продляли ей мучения.

И что-то не ладилась сегодня их песня.

Дух выше души, но слуг а он у чести

Тихо скрипнула дверь Марийкиной келейки и отворилась. И неслышно явился в дверном проёме призрак — ни вещества, ни существа, ни кровинки в лице, лишь образ человека, как отражение в стекле, в воде, как грёза, как видение, дух... И этот дух даже будто по полу не ступал, а медленно над самым полом бестелесно парил. Это была Марийка... или, сказать по правде, тень её. Будь здесь сейчас Радим, бесценный друг, который не только знал её чутким любящим сердцем, но, каждую чёрточку её приласкав губами, помнил её всю от первого до последнего поцелуя, или Любаша, подружка, любившая её с детства и часто взором отдыхавшая на милом, кротком лике её, они не узнали бы сейчас свою Марийку. А увидели бы только бледный прозрачный образ без имени, без жизни, без плоти, без искры Божьей во взоре...

В растерзанной рубашке, растрёпанная, босая, вся в синяках и царапинах, она стояла в дверном проёме и... боялась открыть глаза. Она боялась увидеть родителей своих — неживых. Она знала уже, слышала, что накануне творилось за дверью, и понимала, что их больше нет, но увидеть это, убедиться в этом, хотя бы и оставалась хоть малая надежда на ошибку, у неё не находилось сил. Слишком слабое было её юное сердце — не готовое к таким испытаниям.