Тун. Лето в розовом городе - [7]
Прозрачные двери сомкнулись за моей спиной, и я словно оказалась в сауне в теплой одежде. Выбора не было – пришлось стянуть с себя капюшон, обнажив бледную кожу, не знавшую солнца. Испытывая неловкость от любопытных взглядов, я порадовалась одному: здесь меня никто не узнает.
Через двадцать минут лихой езды мимо огромных казино и тихих окраин, под аккомпанемент шумной болтовни таксиста и Геворга, мы въехали в старенький двор. Типовая девятиэтажка, построенная в семидесятых годах прошлого века, с облупленным фасадом, освещенным единственной лампой, одиноко покачивающейся от малейшего дуновения ветра, – тут мне предстояло жить.
Бесконечно долгие шесть этажей в душном жутком лифте сумели вымотать сильнее трехчасового перелета. Наконец двери с шумом разъехались, и передо мной возникла пожилая дама с темно-красными, коротко подстриженными волосами. Геворг шагнул к ней, а я продолжала стоять как вкопанная, опасливо изучая женщину.
– Барев, Нара-тетя![5] – Геворг, сложившись вдвое, обнял и поцеловал ее в щеку. – Арам дома?
– Да, ждет тебя.
Геворг что-то сказал ей тихо и быстро, чтобы я не смогла разобрать, и подхватил чемоданы. Старушка печально взглянула на меня, виновато улыбнулась и задала какой-то вопрос. Я не поняла и продолжала стоять, опустив голову.
Появившийся вовремя Геворг прервал неловкую паузу:
– Она приглашает тебя в дом.
В дом, который я не покидала уже двадцать шесть дней.
С той самой поры, как я захлопнула дверь в свою нынешнюю спальню, меня практически никто не видел. В ту ночь я не сомкнула глаз. Слез уже не осталось, и я просто лежала, разглядывая новую клетку. Первые лучи солнца залили город неуверенным светом, и тьма стала стремительно отступать. Я слышала, как просыпался проспект, на который выходило мое окно.
Потолок был изучен вдоль и поперек, и я сползла с кровати, чтобы выглянуть на улицу. То, что открылось передо мной, навсегда останется в моем сердце. Арарат, величественный и прекрасный, воспарил над городом. Чистейшее небо делало его очертания четкими и такими близкими, что казалось, можно протянуть руку и коснуться его.
Каждое утро я стала просыпаться в 5:30, это был мой ритуал. Вдоль окна тянулся балкон, двери которого выходили в соседнюю комнату. Частенько я забиралась на подоконник и свешивала ноги, наблюдая за людьми и машинами. За двадцать шесть дней дождь прошел лишь один раз. На улице работала частная мини-пекарня, и с каждым рассветом в комнату проникал волшебный запах свежей выпечки.
За четыре недели добровольной изоляции я изучила привычки всех членов семьи. В семь просыпалась бабушка, я узнавала ее по шарканью. На десять минут она заходила в ванную и затем шла варить кофе.
Следом вставал мой дядя Арам, проделывал тот же маршрут и ровно в 7:30 появлялся на балконе с чашкой кофе и сигаретой. От дыма, пробиравшегося в мою темницу, я начинала покашливать. Вечность без сигарет! Вечность без телефона и интернета. Неприятно было сознавать, что и курила я назло отцу – самой мне никогда это не нравилось.
Однажды дядя попытался заговорить, но я устроила истерику. С тех пор я часто наблюдала через щель между дверью и полом, как он на пару секунд замирал возле моей комнаты и уходил на работу. Ровно в 7:45.
В 8:00 бабушка отправлялась в магазин, примерно в это же время просыпалась жена дяди – Седа. Все на том же балконе, тайком от свекрови, мужа и детей, она закуривала свою долгожданную сигарету и лишь после этого приступала к обязанностям по дому.
К приходу бабушки просыпались дети. Первым вставал мой двоюродный брат Микаэль и будил сестру, Назени. Ей было четыре, ему – три. Девочка жутко меня стеснялась, поэтому за все время мы столкнулись с ней не больше двух раз.
Примерно к девяти голод выгонял всех на кухню. Бабушка осторожно открывала мою дверь и оставляла на столе поднос с едой. Произносила: «Бари ахоржак, балес[6]» – и выходила. Мои торчащие из-под кровати ноги не шевелились, пока ее шарканье не затихало в коридоре.
Вынырнув из убежища, я подошла к столу. На этот раз яичница с помидорами и сладким перцем, два куска свежайшего хлеба, сыр, масло, кофе и абрикосовый джем. Бабушка готовила его уже неделю. Божественный аромат впитался в стены, одежду и, казалось, даже в кожу.
Я набросилась на еду. Боже мой, как вкусно! Это был первый завтрак, съеденный мною целиком. Обычно я брала только хлеб, оставляя тарелку нетронутой. Довольно откинувшись на стуле, я попыталась вспомнить, как будет на армянском «очень вкусно». «Шат…» Черт! «Надо бы выяснить», – промелькнуло в голове. Но я тут же себя одернула: держи оборону!
На листке под тарелкой было написано: «Книга жалоб и предложений – на кухне». Впервые за двадцать шесть дней я улыбнулась. Пожалуй, она мне нравится. При других обстоятельствах мы бы, возможно, подружились. Странно, почему отец ни разу не привозил меня сюда? Русский она знает, ко мне не лезет. Это хорошо! Написав на листке «Спасибо!», я нырнула обратно в логово. Только что я совершила акт неслыханной щедрости!
У меня был час до того, как воздух накалится до предела. В это время бабушка обычно занималась уборкой, затем забирала из моей комнаты поднос и начинала готовить ужин. Я слышала ее перемещения по квартире и удивлялась, сколько в ней энергии. Утро перетекало в день, а она ни на минуту не останавливалась благодаря двум непоседам, радостно сеющим хаос. В сытости и прекрасном расположении духа я провалилась в сон.
