Туманное Звено. Стихотворения - [19]

В стекле своем спускаюсь я на дно

с искусственным, как водолаз, дыханьем.

Родители старались положить

в дорогу мне живую волю к бденью.

Но наяву я не пыталась жить,

имея тягу только к сновиденью.

СЕСТРЫ БРОНТЭ

О времени не спрашивай счастливых,

несчастным памятники приготовь:

дай мрамору из золота курсивы

и ангелам дай каменную бровь.

Легко сгорает оболочка тела,

внутри которой угольный костер.

От близких труб деревня закоптела,

но черный крест над ней еще остер.

Эмилия, о дикий сок лаванды,

о лилия, о мертвый соловей!

Таясь от всех ты уносила в ланды

избыток тщетной гордости твоей.

Живут грехи былого поколенья:

порок детей восходит к их отцам.

Но дух страдания для окрыленья

дает перо заклеванным сердцам.

И вот Шарлотта с грузной головою

пером гусиным вскрыла бедный кров,

где три сестры во мгле внимали вою

неумолимых северных ветров.

Перо она на редкость крепко держит:

строенье из неправильных костей,

к несчастью, в тесноте своей содержит

притушенный огонь больших страстей.

Скрыв страсти под непрочной оболочкой,

держу и я чернильный край крыла.

Дочь лекаря, я пасторскою дочкой —

одной из Бронтэ — некогда была.

Увы, для нас в конце, как и в начале,

преграда счастью — внутренний наш суд.

Но вдохновенье, знание печали

и время — неудачников спасут.

ЗЕМЛЯ

Невольно ослабляя напряженье

распластанного в воздухе крыла,

подвластна птица силе притяженья,

как в косном этом мире все тела.

Но хрупкий ком, садящийся на кровы,

на разные поющий голоса,

сбирающий крупицы у подковы,

опять уносится под небеса.

И перьями приподнятая птица

без трепета висит на высоте,

откуда человеческие лица

чуть видимы, как гвозди на кресте.

А человек, уставший от полета,

от содроганий вечного пера,

обычно ищет теплого оплота

гораздо ниже горного ребра,

гораздо ближе к чавкающим недрам

гостеприимной низменной земли —

защитницы незыблемой и щедрой,

которой в горе жаждут корабли.

КУЗНЕЦ

Лишь кость чиновника сидит

над беспросветными листами,

а кровь его в окно глядит

на осень с красными кустами.

Пусть куст — как пламень за стеклом,

как камень — долг, трудов виновник…

С люстриновым своим крылом

похож на ворона чиновник.

Он гнет над знаками скелет

без воли, без негодованья,

но кровь его — лелеет след

от прошлого существованья.

Была чернильница пуста,

гусиные летали перья,

и возле зелени листа

гуляли дикость и доверье.

Там, с ярким жаром пред лицом,

он был в нездешнем освещеньи —

он был цыганским кузнецом

в предшествующем воплощеньи.

УХО

Судьба, ужель ошиблась ты,

родив меня не музыкантом?

С высоким лбом, с широким бантом

ушла б я в нотные листы…

Бетховен не был мне отцом,

но даст, быть может, мне наследство —

к усовершенствованью средство —

глухое ухо пред концом.

Пред смертью, тягостно дыша

и чуя над ушами крышу,

ужель тебя я не услышу,

о музыка, моя душа?

БАБУШКА

Изъяны предков достаются детям,

и внучка болью бабушки больна.

Любовью звали бабушку, и этим

моя судьба предопределена.

О бабушка, жила ты в желтом доме,

где рукава сходились на спине.

Остался желтый облик твой в альбоме,

а рукава — ты завещала мне.

Как два пути с единым назначеньем,

живут во мне раздельно кровь и кость.

Стремится кровь к тебе своим теченьем,

но кость моя — тебе незваный гость.

Лишь только ночь подходит к изголовью,

два дерева меня на части рвут.

Быть может, и меня зовут Любовью,

но я не знаю, как меня зовут.

ЗМЕЯ

Скучает осень, влагой к нам стекая,

и думаю, на осень глядя, я:

душа усталых как бы мастерская,

в которой память — первая швея…

По садику, с оборчатым нарядом,

с зонтом, гуляла бабушка моя.

Уже тогда, шипя греховным ядом,

к ней райская приблизилась змея.

Гудели лесопильные заводы,

не заглушая пенья той змеи,

но не хватало бабушке свободы,

чтоб выявить возможности свои.

Не знаю я ни страсти душ ушедших,

ни бабушкиной фабрики лесной,

но желтое жилище сумасшедших

о ней напоминает мне весной.

Шипением и тусклым блеском ока

томительно судьбу мою двоя,

свернулась в существе моем глубоко

от бабушки приползшая змея.

Пусть плакать не умею я глазами,

пускай люблю любовью неживой,

но голос мой, исполненный слезами,

поет над ядовитой головой.

Любовь, земным рожденная началом,

скрывает свой неукротимый рост:

конец любви сливается с началом —

свой собственный змея кусает хвост.

БРАТ И СЕСТРА

Рассветный холодок остер.

Луна бледнее перламутра.

На берегу воды костер

раскладываю я под утро.

Но, свой огонь водой туша,

я знамение вырожденья —

слилась горячая душа

во мне с холодной, от рожденья.

Бывает жизнь и житие.

Но житие обычно в ранах.

И мной — земное бытие,

увы, проходится в двух планах.

Две разнородные струи

сплотились под одною кожей:

струя животной жизни и

поток, на облако похожий.

Пожар, сжигающий дворы,

и пена на пустом пароме…

Два лика — брата и сестры —

живут в едином костном доме.

На кровлю падает луна…

Который час — не знаю точно.

Спроси сестру мою — она

отзывчива и непорочна.

Как осень — веткой золотой,

как паутинной сеткой птица,

она живет моей мечтой —

она и жертва в ней, и жрица.

А брат мой — долгий взгляд в себя

и диалог с самим собою,

где, настоящее губя,

всё прошлое выходит к бою.

О брат мой, о моя сестра!

я жизни придаю значенье,

но жизнь над пламенем костра,

как дым, уходит в отвлеченье.

ДВОЙНОЙ ОРЕХ

Идут дожди. Луна на лоне луж

лежит щекой то правою, то левой.