Туман - [2]

Хомутов заправил в колени вырывающиеся от ветра полы брезентового плаща и продолжал:

— Орудовал он всю войну и после войны года два. А как начали Боровску опять уголь отпускать, ему и подали команду: «Кончай музыку! Не нуждаемся более в твоем торфе!» А он ни в какую! «Как, — говорит, — кончать, когда мы только-только до настоящего торфа добрались? И всего-то краешек укусили! Нет, откройте, — говорит, — мне фронт работ! А вам неужель не стыдно у государства уголь клянчить, когда свое топливо есть?» И загнал он таким манером районщиков в тупик!

Когда Хомутов принялся рассказывать про Илью Романовича, разговоры в кузове стали смолкать, и сейчас все слушали разметчика внимательно и сочувственно. Молодой электропильщик, комсомолец Ваня Гавриков, сидевший в самом задке, даже крикнул, зарумянившись от смущения:

— Илья Романыч со всей ответственностью заявил: не свертывать надо добычу торфа, а расширять во сто раз! Надо строить здесь электростанцию — и будет всем нам дешевая энергия!

— Во-во! — обрадованно закивал головой Хомутов. — Иссуши меня господь до макового зернышка, сказал Илья Романыч, а не отступлю я с моего болота! Ведь так он сказал, комсомол?

Гавриков засмеялся.

— Насчет макового зернышка я не слыхал. А его статью в районной газете о местных торфах у нас все читали.

— Гляди, до газеты достиг! — разыграл удивление Буськин и, глядя на инженеров, значительно покачал головой.

— Погодите, погодите! — остановил разговор московский инженер. — А кто вел здесь разведку месторождения?

— Он, Илья Романыч, и вел. Кто же еще? — ответил Хомутов. — Он тут все прощупал, все насквозь, всякую щель, всякую трущобу. Когда добывали здесь торф, он все годы разведку производил. Бродил с рабочими по болотам, как журавель. От гнуса глаза заплыли, от костров прокоптился, как вобла, а клад нашел. Открылся ему клад, право слово! — засмеялся радостно старый разметчик.

Москвич молча вопросительно посмотрел на Стеблина. Технорук понял взгляд начальства и пожал плечами:

— С Серовым, с этим самым Ильей Романовичем, я не имел удовольствия встречаться, а статейку его в районной газете читал. Уверяет, что здесь лежит мощный торфяной массив. Доказательства — только его пылкие уверения.

Москвич помолчал и перевел взгляд на Хомутова.

— Прошу вас, товарищ, продолжайте.

— А продолжение вот каким боком повернулось. Видят в районе, что загадали они на горбатого, а получили прямого, но все же они — власть, ну и скомандовали ему: по какое место покажем, по то и отрубишь! Забираем у тебя людей и машины, а тебя бросаем на фронт народного питания. Будешь у нас в районе столовыми и чайными заведовать. А он им говорит: «Нет, на фронт народного питания вам бросить меня не придется. Я полный инвалид и выхожу на пенсию. Мне, — говорит, — некогда столовыми заниматься. Я должен с вами бороться!»

— Достигать решил! — ударив по колену, воскликнул Буськин. Изо рта его полетели крошки.

— И чего ты все жуешь, Ефим? — поморщился Хомутов. — Даже людям слушать мешаешь.

— Колбасу, — захохотал Буськин, довольный тем, что привлек всеобщее внимание. — Такая прочная попалась, спаси бог! — он сыто поцыкал зубами, вытер рот рукавом и добавил снисходительно: — Стреляй дальше, Хомутов. Колбаса, слава богу, кончилась.

Но разметчик молчал, то собирая в кулак свою ватную бороду, то распуская ее веером. Так, с бородой, зажатой в кулак, и глядя в пол, он сказал негромко и словно бы не к разговору:

— Ежели какая мечта ляжет человеку в душу — конец! Заболеет этим человек. Я так считаю.

Москвич удивленно и с интересом посмотрел на старика, но ничего не сказал. А Хомутов снова заговорил, обращаясь только к москвичу, но зная, что его слушают все.

— Вы думаете, после такого прорыва Илья Романыч руки поджал? Борони бог! Он в область кинулся. С кем он там разговор-беседу вел — не знаю, а врать не хочу. Но вернулся он из области не один, а с представителями. Пошли представители по болоту, смотрели, щупали, как цыган лошадь, а потом говорят: «Торфу здесь много. А ежели обмерить и вывесить болота до конца, то и еще более найдется. Но он нам не к месту, потому что в план наш не вошел».

— Не под кадрель им, ишь ты как! — ядовито пропела вдруг пожилая женщина в мужском нагольном полушубке и в белом ситцевом платке, повязанном по-старинке, «конёчком». — Не вошел в их план!

— Верно говоришь, кума, не под кадрель! — подхватил живо Хомутов. — Илья Романыч с ними в спор: — «Не вошел, так введите!» — «Не имеем права. План — закон!» — «А какой это закон, чтобы народное добро псу под хвост?! Берите торф!» — «Не возьмем! Без плану не возьмем!»

— Бюрократы, черти! — сказал негромко, но зло Шварц.

— Правда твоя, Иван Эдвардыч, в них вся и суть, — закивал разметчик. — И скажи на милость, сколько с ними ни борются, а их все невыгребная яма. Илья Романыч так их и обозвал — «тухлыми бюрократами».

— Много шума из ничего, — презрительно сказал Стеблин.

— Эх, Василий Борисович, ясные твои глаза! Без шуму и брага не бродит, — мягко возразил ему Хомутов. — Должен быть шум в настоящем деле. Илья Романыч не сахар, никто не спорит. Где бы надо в вежливой форме, он на дыбки вскидывается. Поперечного характера человек, чего уж там.