Туман - [27]

– Ты знаешь, это почти ничем не отличается от…

– От чего? От незаконной связи? Я тоже так думаю. Брак без детей может превратиться в некое законное сожительство, вполне упорядоченное, гигиеническое и даже относительно целомудренное. Как сказано: муж и жена холостяки – правда, холостяки, живущие вместе. И так прошло больше одиннадцати лет, скоро двенадцать… Но сейчас… знаешь, что случилось?

– Да откуда же мне знать?

– Ты и вправду не знаешь, что со мной происходит?

– Неужели жена забеременела?

– Да! Да! Вообрази, какое несчастье!

– Несчастье? Но ведь вы этого так желали?

– Да, сначала, первые три-четыре года. Но теперь, теперь… В наш дом вернулся демон, снова пошли раздоры. Как и раньше, каждый винит другого. И мы уже стали называть будущего… Нет, нет, я не скажу тебе…

– Конечно, если не хочешь, не говори.

– Мы стали звать его «нахал»! И мне даже приснилось, будто, он у нас умирает, подавившись костью.

– Какой ужас!

– Ты прав, конечно, ужас. И – прощайте удобства, порядок, привычки! Только вчера Елену тошнило, это, кажется, одно из обычных недомоганий в том положении, которое называют «интересным». Интересное положение! Интересное! Хорошенький интерес! Рвота! Ты видел что-нибудь безобразнее и грязнее?

– Но она зато будет наслаждаться материнством!

– Она? Как бы не так! Это злая шутка провидения, природы или кого там еще! Насмешка! Если б сын или дочка – да все равно! – если б ребенок появился, когда мы, невинные голубки, полные скорее тщеславия, чем родительской любви, его ждали; если б он появился, когда мы думали, что без детей мы кажемся хуже других, если б он появился тогда, все было бы слава богу! Но теперь, теперь?! Говорю тебе, это насмешка. Если б не жена…

– Что, дорогой мой?

– Я бы тебе подарил его в пару к Орфею.

– Успокойся и не болтай глупостей.

– Ты прав, я говорю ерунду. Прости. Но ты считаешь нормальным, что па исходе двенадцати лет, когда все шло так приятно, когда мы излечились от смешного тщеславия молодоженов, вдруг – на тебе? Ну конечно, мы были так уверены, так беспечны!

– Перестань, опомнись!

– Ты прав, да, ты прав. Но самое ужасное – ты только вообрази! – это то, что моя бедная Елена не может избавиться от чувства смущения, которое ее не покидает. Она чувствует себя посмешищем!

– Но я тут не вижу ничего такого…

– Да я и сам ничего такого тут не вижу, но – что поделаешь? – она чувствует себя посмешищем. И ведет себя так, что я побаиваюсь за нашего нахала… или нахалку.

– Что ты говоришь! – с тревогой воскликнул Аугусто.

– Нет, Аугусто, нет! Мы не потеряли моральных устоев. Елена, как ты знаешь, глубоко религиозна, и, как это ей ни тяжко, повинуется воле провидения. Она готова стать матерью и будет хорошей матерью, я в этом нисколько не сомневаюсь. Но чувство, что она смешна, так ее терзает, что она, пытаясь скрыть свое положение, свою беременность, как мне кажется, готова на все. В общем я даже не хочу об этом думать. Совсем недавно, с неделю назад, она перестала выходить из дому; говорит ей стыдно, ей кажется, что на улице все будут смотреть на нее. Стала просить, чтобы мы уехали – ведь в последние месяцы ей нужно будет дышать воздухом, быть на солнце, и она не хочет этого делать там, где есть знакомые, которые станут ее поздравлять.

Оба приятеля помолчали, и после этой короткой паузы, заключившей рассказ, Виктор сказал:

– Вот так, Аугусто, ступай женись, чтобы и с тобой случилось нечто подобное; ступай женись на своей пианистке!

– Кто знает, – произнес Аугусто, как бы беседуя сам о собой, – кто знает, быть может, если женюсь, я снова обрету мать…

– Мать? Конечно, – добавил Виктор, – мать для твоих детей! Если они будут.

– И для себя! Сейчас, Виктор, ты, возможно, обретешь в жене мать, мать для самого себя.

– Пропащие ночи – вот что я приобрету.

– Или выигранные, Виктор, выигранные ночи.

– В общем, не знаю, что происходит со мной, с нами. Я-то смогу примириться, но Елена, бедная моя Елена… Несчастная!

– Видишь? Ты уже ей сочувствуешь.

– В общем, Аугусто, перед женитьбой подумай, подумай серьезно!

И они расстались.

Аугусто пришел домой, переполненный тем, что услышал от дона Авито и от Виктора. Он почти забыл об Эухении, выкупленной закладной и девушке из прачечной.

Его встретил радостными прыжками Орфей. Аугусто взял собаку на руки, заботливо пощупал ее шею и прижал к себе со словами; «Будь поосторожней с костями, Орфей, поосторожней с ними, понял? Я не хочу, чтобы у тебя в горлышке застряла кость, не хочу, чтобы ты умирал у меня на. глазах и умолял спасти тебя… Ты знаешь, Орфей, дон Авито, этот педагог, вернулся к религий своих предков… Наследие! А Виктор не желает стать отцом. Один горюет, что потерял сына, другой горюет, что будет его иметь. Но какие глаза, Орфей, какие глаза! Как они сверкали, когда она. сказала: «Вы хотите купить меня!

Вы хотите купить – не любовь, нет, потому что этого не купишь, – купить мое тело! Берите себе мой дом!» Купить ее тело, ее тело! Да я не знаю, куда мне девать свое, Орфей, мне не нужно оно! Душу – вот чего я жажду, душу, душу. Пламенную душу, сверкавшую в глазах Эухении. Ее тело… тело… да, ее тело великолепно, божественно, но ведь ее тело – это душа, подлинная душа, и в нем все – жизнь, все значительно, все идеально! Мне не нужно мое тело, Орфей, мне не нужно тело, потому что мне нужна душа. Или наоборот, мне нужна душа, потому что мне не нужно тело? Свое тело я могу потрогать, Орфей, могу пощупать и увидеть, но душу… Где моя душа? Есть ли у меня душа? Я почувствовал ее трепет только тогда, когда обнимал Росарио, которая сидела у меня на коленях, маленькую бедную Росарио, когда она плакала и я плакал. Эти слезы не могли пролиться из моего тела, их источала моя душа. Душа – источник, открывающийся только в слезах. Пока не прольешь истинных слез, не можешь сказать, есть ли у тебя душа. А сейчас пойдем спать, Орфей, если нам это удастся».