Тучи на рассвете - [196]

— Ну, дурачье чертово, слушай меня.

Старик надел очки, достал из-за пазухи исписанный лист бумаги и, водя по нему пальцем, заговорил:

— По вашей семье на первое время вам причитается пшеницы — два мешка, гречки — полмешка, пшенки — полмешка, кукурузы — мешок, кур — десять штук…

Он читал, и все смотрели на него, ничего не понимая.

— Да вы что уставились, дурачье чертово?! — рассердился он. — Думаете, так уж и продался дед Верховод. На-ка, выкуси, — показал он в окно кукиш.

Мать не выдержала, расплакалась, бросилась ему на шею.

— Ну-ну, хватит, некогда мне тут с вами, — солидно сказал дед, добродушно похлопывая ее по плечу. — И мне ведь не легко — черти вы, волком все смотрите.

Он подробно рассказал, где в балке организованы склады, велел взять только то, что перечислил, и ни на одно зерно больше. Кур велел забирать побыстрее, потому что они уже там подыхают, наверно, и посоветовал держать их в клетке где-нибудь в хлебах и кормить-поить там же. Там и резать, когда придет время. Дед объяснил, какая норма причитается четырем соседям Баштовых, велел сообщить им об этом, потому что село огромное и одному ему не управиться. На прощание сказал, чтобы поторапливались: дня два-три немцев не будет, а потом могут нагрянуть.

Вскоре, хотя у людей запасы далеко не кончились, дед снова пошел со списком. На этот раз распределил все, что оставалось. Кое-что и из вещей досталось каждому.

Так, по спискам деда Мыколы, село разобрало склады, и люди надежно спрятали продукты за огородами, в садах, кто где смог.

Через полгода фашисты арестовали деда. То ли выдал кто, то ли сами как-то докопались. Обвинили его в том, что имел тайные склады, которые по закону принадлежат Германии, а он раздал все добро крестьянам.

Дед Мыкола не стал с ними спорить или отпираться.

— Ну и раздал! — сказал он упрямо. — Их это добро, им и отдал. Себе ничего не присвоил. Даже меньше нормы себе взял.

Начались поголовные обыски. Несколько дней ходили по дворам и ничего не нашли: люди знали, как прятать.

Деда решили расстрелять. Потом прикинули, что выгоды от этого не получат. Объявили селу: если хотят спасти деда, пусть дают выкуп — пятьдесят тысяч рублей, или пять тысяч марок, или продуктов на эту сумму.

Народ сомневался: выкуп внесут, а они все равно расстреляют. А не нести, и сомневаться нечего — погубят деда Мыколу.

Всем миром несли последнее, но собрали все, что требовал враг. То ли немцы хотели доверие завоевать, то ли по другой причине, но деда они выпустили. А вскоре вышибла их из села Советская Армия.

Из захваченных документов советский комендант узнал, кто был старостой. Как изменника Родины деда Мыколу арестовали. К военному коменданту пошло все село. Рассказали, как было дело. И тут же Мыколу Верховода освободили. Извинился перед ним полковник и на глазах у всего народа от имени Родины поклонился ему низко в ноги.

— Ну чего уж там, — засмущался дед.

Николай рвался в армию. Не брали по той же причине: молод. С трудом удалось попасть в подсобный отряд. Вместе с такими, как сам, пятнадцати-шестнадцатилетними ребятами, подвозил на волах с железной дороги к тылам фронта продовольствие, обмундирование, а случалось, и боеприпасы. Потом фронт ушел дальше, и ребят отправили домой. И снова осаждал он военкомат, пока наконец ему не сказали: приходите с вещами.

Он возвращался домой в странном состоянии. На площадке играли в волейбол. Еще издали услышал радостный крик:

— Вон Колька идет, теперь держитесь!

И волейбольная площадка на краю деревни, и смех ребят, и сами они показались какими-то далекими, нереальными. Он идет на войну. Он добивался этого, был готов ко всему. Да и сейчас готов, даже больше, чем полчаса назад, когда ни о чем еще не знал. Но какое-то странное состояние. Играют в волейбол, смеются, просто дети. Все время он проводил вместе с ними: на работе и в играх. Полчаса назад был таким же, как они, а сейчас очень далек от них.

Николай попал в запасный полк, в роту противотанковых ружей. Мучительно долго текли месяцы учения. И вот наконец полк погрузился в вагоны.

Эшелон приближался к фронту.

На остановках Николай бродил по перронам незнакомых станций, на продпункты шел не торопясь, как бывалый воин. Раненым, возвращающимся домой, безразличным тоном солидно говорил: «Да вот на фронт едем».

На какой-то станции выдали автоматы. Значит, теперь близко. Поезд шел по чужой земле. Все чувства смешались: собственное достоинство, гордость, что-то огромное, захватывающее, и где-то, казалось, за пределами сознания, — тревога. Но она заглушалась свершившимся: едет на войну.

Сколько читалось о старых воинах, о подвигах в этой войне! Но то была лишь романтика, далекая от его жизни. Теперь в руках автомат, и все реже остановки эшелона. В голове какая-то смесь из книг Толстого и Николая Островского, но все это неотчетливо, неясно. Он не вспоминал произведений, но когда-то прочитанное всплывало как собственные туманные мысли. Это были даже не мысли, а ощущение, будто заполнен он чем-то, все его существо стало другим, и весь он другой. Он знал, что совершит подвиг и этот момент близок.

На прифронтовой станции эшелон загнали в тупик и объявили: война окончилась.