Тучи идут на ветер - [55]

Рука Бориса вталкивала в нагрудный карман блйшку брелока.

— Лычки задарма достались… Выплясал.

— Как то есть… выплясал?

Володька разгонял коричневый едучий дым — яснее видеть глаза: смеется?

— А как у нас на хуторе… Казачка!

— С ним по-серьезному, а он на смех, — обиделся Мансур.

Заинтересовало и Красносельского. Облокотился на стол, подперев лобастую голову; в уголках воспаленных губ шевелилась усмешка. Обращаясь к нему, Борис рассказал давнишний случай еще из действительной. Полк размещался в Западной Украине. За езду на лошади, рубку и джигитовку он был направлен в Одесскую учебную команду. Вернулся с лычками. На радости обмыли их. За дебош, учиненный пьяной братией, его разжаловали и вместе со всеми готовили к демобилизации, хотя полковое начальство решило удовлетворить просьбу — оставить на сверхсрочную.

— Тут уж выпил я! И в казарме — казачка. А на ту пору — сам полковник. Стоял в дверях, покуда гармонист не свалился на нары. В глазах — карусель, а доглядел белые усищи, враз встало все на место. Хлопнул он по плечу: «Сымал я с тебя, братец, лычки, я их и вешаю обратно».

Борис развел руками: вот, мол, и заслуги мои.

Пр ишли свои — сестра Пелагея и брат Ларион. Сестру обнял, прижимая ее голову, закутанную в клетчатый платок, с братом поручкались сперва, оглядывая друг друга, потом поцеловались. Ларион выше его ростом, темноволос, кареглаз.

— Встретились бы где… Навряд ли опознал.

Гости, зная меру, поднялись из-за стола, разобрали шинели и шапки. Благодарили хозяйку за угощение и ласку, извинялись, что накадили дыму полную хату, затоптали пол.

У порога, прощаясь за руку, Сидоряк пригласил:

— Приходи как-нибудь до бабки Степаниды… В картишки сбросимся. Не отбивайся от нашей компании.

Борис пожал плечами.

4

Сбылись благие намерения хуторского атамана.

Нечего греха таить, Макей Думенко не без корысти хотел породниться с казаками Филатовыми — самому за свой век не удалось выбиться в люди, сыну таким путем желал добра. Но вышло наоборот: зернышко, уроненное атаманом, проросло и дало колос…

Проводил старшего на цареву службу. Остался один мужик на дворе (Ларион — в людях), а на руках — две дочки да сноха с маленьким. Вон их сколько, ртов-то! Тут и подвернулась знахарка Домна. Началось с шутки, а кончилось всерьез.

Чинил Макей ведра у Домны. В ту пору у нее проездом остановился крепкий мужик из хутора Процикова. Хозяйка возьми и брякни:

— Человек справный, а вдовствует. Ты, Савелий, дочку свою не отдашь? Сколько годов, посчитай, бедствует она без мужа. Уж и век бабий настал.

— Акулину, кажешь?

— А чего?

Домна окликнула:

— Макей, ты слышь, что ль? Да погоди грюкать железом! Тут разговор завязался. Ты-то сам как насчет бабы? Ежели, скажем, подходимая подвернется, а? А то уж козлом от тебя зачинает отдавать. А будь баба под боком, хоть оббанит.

Привстал Макей с колен; промокая подолом фартука взмокревший лоб, поддержал шутливо:

— Хомут нашелся б, а конь вот — он…

Не впервой Домне затягивать такие узелки. Стукнула донышком бутылку об стол, поставила закуску. Не опорожнили еще посудину, а она уже прочто заседлала гостя, гнала и дыхнуть ему не давала:

— Не скупись, Савелий, расшнуровывай мошну. Дело верное и надежное… Как в унавоженную землю: горсть бросишь — меру возьмешь. Провалиться на этом самом месте. Сгадаешь потом… Мужик-то — загляденье. Не пьющий, слово господнее почитает… Так что раскошеливайся, Савелий… Благое дело содеешь и для дитя сво-го кровного и для доброго человека. Господь, он все сверху видит, примечает. А за ним, как ты сам знаешь, не задержится. С собой ить не заберешь, все тут останется.

Словом, отваливай, Сава, молодым на обзаведение, и по рукам.

Кряхтел Савелий, чесал залохмаченный кадык — боязно, на кого не довелись, деньги швырять на ветер, чай, не сор. А что касаемо дочки, Акулины, знахарка верно подметила: не вековать же бабе, вошедшей в такие лета, одной. На старости хоть голову притулить будет к кому… А мужик и вправду на погляд справный да и здоровьем, несмотря на годы, не обделен.

Долгонько засиделся в тот вечер Макей у Домны. А через время, в самый день рождества, ввел он в свою покосившуюся хату жену — опрятную женщину лет сорока, Акулину Савельевну. Тесть не поскупился: отвалил зятю из рук в руки на обзаведение две сотенных. По тому времени деньги неслыханные. Вдобавок дал мужицкий совет:

— В землю дуром не вгоняй капитал. Ветряк ставь. В наших краях мельница — золотое донушко.

Через два лета на бугровом краю хутора, неподалеку от Мансуровского, горделиво выставился ветряк, а рядом, в сотне шагов, как из земли, вырос флигель под тесом и с крылечком.

В напарники мастера мельничных дел Макей взял соседа, Лазаря Томилина. Он же, Лазарь, и остался ми-рошником. Завертелись махи от легкого ветерка, заскре-готел жернов на каменном подставе, потекла горячим ручейком по деревянному желобу духовитая мука в подвешенные на крючья мешки… Вот оно, золотое до-нушко!

В день людского заступника перед богом, Николки-зимнего, съехал Макей со старого подворья с женой, падчерицей и старшей дочерью, Аришкой; младшая, Пелагея, отказалась от новых тесовых хором, осталась жить с невесткой.