Туча - [4]

Террасу украшали львы из золота. Они отвратительно сверкали и походили на китайских болонок. Бронсон вспоминал. То было лет пять тому назад.

– Нужно, чтобы все блестело, – говорил Брандт, – и чтобы было изысканно, в стиле Версаля или в этом духе.

– Версаль не блестит, – отвечал Бронсон.

– Пф! Все эти французы – нищие.

Он, Ван Ден Брандт, не был нищим и хотел, чтобы об этом знали все. Это понятно Бронсону? Тому ничего не оставалось, как выполнить желание Брандта. Он сделал львов из золота.

– Вот это вещь, – отметил Брандт с удовлетворением, – что ты на это скажешь, Кэтти?

Кэтрин осторожно улыбнулась.

– Это очень оригинально. Это, безусловно, самые необыкновенные львы, которых я видела в моей жизни.

Бронсон бросил на нее взгляд, полный муки. Она еще раз очень мило улыбнулась и, в то время как Брандт в экстазе вертелся вокруг своих львов, прошептала:

– Надеюсь, это не самое лучшее, что вы создали, не правда ли?

Бронсон почувствовал, что он возвращается к жизни.

– Слишком много золота, – сказал он кратко.

– Слишком! – согласилась Кэтрин.

Подошел Брандт, бросив на них омраченный взгляд.

– Следовало заказать слонов, они более декоративны.

– Во всяком случае, более внушительны, – сказала Кэтрин.

– В Версале есть слоны? – спросил Брандт.

– Масса, – ответил Бронсон.

Так все и началось. Странно, что какие-то две-три ноты смогли в одно мгновение вызвать воспоминания. В то утро Кэтрин была одета в белый джемпер с короткими пышными рукавами; в руке она держала первый тюльпан. Красный тюльпан, как у червонной дамы. Юдифь, полная гнева и наслаждений. Не Рашель Карро, не Аржина Трефля, не Палла Пика. Именно Червонная Юдифь, причиняющая горе и обожаемая всеми.

Ни на миг не смог он ее забыть. Ни разу за эти пять лет она не сделала ни намека на то, что любит его. И так будет продолжаться вечно. Сегодня, в своем длинном белом платье, она была прежней – такой же, как тогда, в маленькой гостиной, когда она сказала ему, что этого никогда не произойдет.

– Прощайте, дорогой Бронсон.

Но бывает так много оттенков этого слова… На самом деле ей не очень хотелось, чтобы он уходил. Ведь так мало людей, с которыми можно быть совершенно откровенной. Он остался, зная заранее, что ничего не произойдет, и решил попытать счастье с Моникой – этой пустой статуей.

Издалека дом Ван Ден Брандтов с широко раскрытыми окнами, должно быть, походил на фонарик. По всей лестнице, что вела из сада к морю, раздавался смех. Наступил час конфетти и бумажных колпаков. Брандт в костюме мушкетера гарцевал по галерее перед веселящейся толпой, которая расхватывала колпаки клоунов и волшебников и ковбойские шляпы. Моника легким движением фокусника вытащила из своей перчатки газовый шарф, но раскрыть секрет этого трюка не захотела. Оркестр играл так, как будто от этого зависела вся жизнь музыкантов.

– Губернатор, виски, – сказала Кэтрин, – я ведь знаю, что вы не прочь.

Губернатор любит виски, а вместе с ним и весь штат Калифорния пребывает в состоянии легкого опьянения.

– Выпьем за нашу сделку, – сказал Брандт.

Его «трюк» и «высшие интересы Соединенных Штатов» сделали свое дело. Нужный человек был покорен. Настоящее французское шампанское скрепило соглашение.

Кэтрин, у которой немного кружилась голова, выслушивала комплименты гостей. Она уже подумывала о том, что им пора расходиться. Нужно было пить шампанское, а желания у нее не было. В такой момент, думала она, Софи, жена Бромфилда, подала бы фруктовый сок. Это было бы кстати. Хотя самоуверенность Софи иногда и раздражала ее. На борт яхты Патриции она, конечно, заставила погрузить больше ящиков с райскими яблочками, чем с виски. Было бы крайне неприятно, если бы Патриция много пила. Она была полна такой нетронутой чистоты, что тяжесть опьянения казалась несовместимой с ее свежестью. Посреди океана Патриция была на своем месте… Патриция, непостоянная и поразительная, как морская пена и соленый воздух, Патриция – море и ветер – совсем не была создана для подобных балов, где накрашенные женщины тускнеют так быстро, где пудра сыплется с блестящих носов и влажных рук.

– Чин-чин, – говорит Кэтрин.

Брандт подал Кэтрин бокал. Она выпила. Несмотря на духоту и жару, она была так же прекрасна и безупречна, как и в начале бала. В открытые окна была видна светлая полоса, которая все больше и больше захватывала небо. Начинался день. Электрический свет становился бледным.

– Последний танец, Кэтрин, бал кончается… – сказал Бронсон.

Очень далеко, где-то в глубине дома, за бесчисленными драпировками зазвонил телефон. Телефон в пять часов утра – вещь довольно необычная. Но его почти никто не услышал. Оркестр вопил о мексиканских страстях.

– О да! – говорил Брандт, совершенно размякший, – у меня две дочери…

– Вы нагоняете тоску, Бронсон, – говорила Кэтрин. – Я не люблю старые истории.

Саксофон вкладывал всю свою разочарованную душу в «Те quiero Bcrolinda»,[1] – романс о том, как горько еще раз убедиться, что дочери королей не выходят замуж за пастухов.

– Телефон! – услышала Моника.

Это были ее первые слова на балу. Весь вечер она танцевала в манере, свойственной ей одной, – без малейшего движения корпусом, и только длинные ноги ее двигались в такт музыке. Лишь к концу бала из ее белокурых волос, высоко собранных на затылке, выпала прядка, вернее, один локон, это напомнило о том, что и она – простая смертная. Она смотрела на Кэтрин с улыбкой. Не потому ли, что телефонный звонок в пять часов утра редко приносит радость? Значит, можно было предполагать, что Монике свойственно злорадство. Она продолжала танцевать с сыном губернатора, и, когда мимолетная улыбка исчезла, ничего уже нельзя было прочесть в ее широко открытых глазах.