Тщеславие - [46]

Он ушел утром, бросив ключ от ее квартиры в почтовый ящик, и, зная когда она появляется дома, позвонил, чтобы убедиться, что она пришла домой, достала его газеты (на второе полугодие их совместной жизни он все выписал сюда - не ездить же за почтой на другой конец города каждый день. Там примерно раз в неделю он вынимал письма, иногда даже - от некоторых иногородних подруг по случаю, скажем, дня армии. Да, Люба была дома. Сразу спросила: "Сережа, это ты?". Отмалчиваться было глупо. Он ответил. И услышал, то, что не ожидал: "Ты приезжай сегодня вечером. Нам надо поговорить". Он знал, что у нее вечером - дежурство, но, видимо, разговор слишком важен. Может, она решила остаться с ним? Тогда - почему уходила к мужу? Наверняка ночевали у ее сестры. Или что-то сразу не сложилось с прежним мужем? Или тот, после него, как мужчина оказался пресным? Он до конца дня ломал голову, надеялся на самое лучшее. По пути купил коробку конфет и цветы. И по тому, как Люба сказала: "Ну - это лишнее", - понял, что ошибся. Она усадила его, поставила чай. Разговаривала с ним добрым тоном, почти ласково. "Ты не обижайся, - подытожила она разговор, во время которого высказала ему массу мелких, но тонких замечаний: и о хлопаньи дверьми, и недовольный тон, и резкие реплики в адрес ее подруг, - но ты - нетерпим. Это же - мои подруги. И моя - жизнь. Я ведь имею право на какие-то отношения с другими людьми. Вадим никогда себе ничего подобного не позволял. И то, что было между нами (она стала подыскивать фразу) неприятное - мы оба перешагнули". Но он знал все то, что было между ними. И потому спросил: "Неужели я - хуже его?". Она ответила коротко: "Если бы Вадим полгода назад начал писать мне письма и приехал бы - я осталась бы с тобой. Но за полгода слишком много чего я открыла в тебе". Он спросил: чего? Ну вот та же твоя нетерпимость. А твоя раздраженность, что я не знала, какой город - столица Швейцарии? Уверяю тебя - тысячи пар живут счастливо, где не только она, но и муж ничего не знает ни о Швейцарии, ни о ее столице... Это все очень плохо, Сережа. Ты - нетерпим. Думаю, дальше все будет только хуже. Я вернулась к Вадиму. С тобой я решила поговорить, чтобы ты не думал, что я так легковесно все решила. Нет. Мне было трудно сделать этот шаг. У Вадика тоже есть свои недостатки. Может, с их, европейской точки зрения, это достоинства, н мы, русские, смотрим на все немножко по другому. Но он любое негативное чувство подавит в себе - вида не покажет. А - простит меня - хамски держаться с женщинами - для него это вообще дикость. Все мои подруги любили его. А тебя - никто... "Сделай вывод на будущее - если сможешь". Потом, когда прошло около года, он начал осознавать, что его эти записочки по столам, буфетам и шифоньерам с туалетами - все из той же серии - уязвленного самолюбия, не желания посмотреть правде в глаза (Липкинда под руками не оказалось), даже точнее - все то же проявление тщеславия быть лучшим и наипервейшим, но, оказывается, претендентов на первые места тоже хватает. Он бы вообще (хотя верилось мало) почти спокойно перенес потерю Любы, решив, что ты преувеличила его недостатки (мало ли что бывает в семьях - тысячу раз слышал он. Но у них - была семья? И, может, легче простят внеплановую обмывку чего-нибудь, чем вот то отношение, которое засекла Люба и не говорила ему до того момента, пока не появился муж?). Он не знал, случайно или нет с ним о его делах заговорила Жанка - наверное, не случайно: Люба видела, что из всех знакомых у Сергея с ней был самый лучший контакт. Жанка в тот день поехала даже к нему домой. Пили сухое вино. И Жанка сказала: "Сережа! Ты - не обижайся. Но ты - сам виноват. Если бы Вадим приехал полгода назад - Люба осталась бы с тобой. Просто за последние месяцы Люба поняла, что ты нетерпим". Он был поражен одинаковой формулировкой - и о нетерпимости и о роли этих последних полгода. Он даже остановил Жанку: "Подожди, подожди. Как ты сказала? Нетерпим? И что

полгода назад Люба осталась бы со мной?". Жанка подтвердила свои слова. Сергей даже покрутил головой: Жанка была из тех, кто был вхож в дом, и хотя она бывала не так часто у них, как медичка или модельерша - заходила разве что причесаться или вообще подправить стрижку, да иногда бывала в их компании по случаю какого-нибудь события. Но - усекла. Он слишком хорошо знал независимый характер Жанки и то, что ее выводы рождены из собственных наблюдений - факт. Любе незачем было информировать о своем выборе в таком сложном деле - Жанка была не самым близким ей человеком. И Сергей даже головой дернул: "Ты смотри!". Жанка удивилась и спросила: "Чего - смотри?". - Да удивительно, что ты почти слово в слово повторила слова Любы, почему она решила вернуться к мужу. Жанка ответила: "Но это все на поверхности же...". И добавила: "Ты не переживай особенно: "хуже тебя - сотни. Просто ты проиграл в ее глазах Вадиму. Вот и все. А завладеть тобой и с твоей, прямо скажем, нетерпимостью, многие бабы были бы рады... Смирились бы с этим недостатком. У других - их куда больше...".

Но Сергея эти слова Жанки не успокоили. Наоборот, он еще раз остро почувствовал, что Земма, не жившая с ним ни оного дня, чувствовала в нем и это качество, которое открыть Любе (и Жанке) потребовалось всего несколько месяцев. Он вначале хотел оправдательно пошутить сам собой, процитировав слова некогда своего кумира: "Лбовная лодка разбилась о быт".Да какой быт с этим как раз все было в порядке: жилье, телефон(ы), холодильник(и), телевизор(ы), стиральные машины, магнитофон(ы), радиоприемник(и) с радиолами - в его и Любином доме была полная экипировка и денег, если не думать о покупках островов, как Федор Иванович, вполне на все хватало. Причина была в нем. И если бы Люба была первой, с кем у него не сложились отношения по его же вине. Итак, он - разрушитель? Собственного счасть? Но что-то другое двигало им в переживаниях с Любой. Не хотелось терять такую женщину? Еще бы - ей молодые адмиралы пиали, предлагая руку и сердце и верность до гробовой доски. Ему очень скоро стало стыдно тех записок, что он рассовал по разным концам квартиры - игра же! Хоть и с переживаниями - но игра. Правда, серьезная. Но от этого она не перестает быть игрой. Актеры на сцене переживая иногда чужие страсти, заигрываются и отдают концы прямо на сцене. А он здесь проигрывал собственную судьбу. Но закончился спектакль, и ему стало стыдно за плохую мизансцену, за плохой текст, сыгранный им с таким вдохновением. Знал же - Люба не клюнет на это. Но вроде - и верил. Когда играл. Теперь этот эпиод стоял среди других постыдных, которые он иногда вспоминал по самым невероятным случаям. Тот же бокс с Робертом. Или как он ненужно улыбался секретарю ЦК комсомола - тогда уже чувствовал, что это холуйство, что оно каким-то образом связано с его притязаниями в творчестве. Может, он ждал таких же подобострастных улыбок, когда он станет знаменитым и снисходительно - добродушно будет взирать на членов всяких там литобъединений? Или, как его вдруг охватил стыд, когда в их поселке дома остались три сестры. Старшей было уже восемнадцать, она присматривала за младшими, пока мать надолго уложили в туберкулезный санаторий. А средняя, его ровесница Милка только поднялась и расцвела: ей еще не было пятнадцати, пацаны не давали ей прохода, а он твердо решил, что Милка будет его. Эротические сны и мечты извели его, он не мог спокойно вспоминать Милку, но не знал, как подступиться к ней - та ни с кем из ребят еще не встречалась, да и в том, далеком пятидесятом, встречи парня с девушкой совсем не подразумевали интимные отношения. Дай бог, если хватало смелости целоваться. А ему в это самое время в тайне от родителей дедушка с бабушкой дали денег на велик. На импортный. Две хрустящих сотенных бумажки. И он был уверен, что бедствовавшие сестры, вернее, одна из них, не откажет за такую бумажку. Велик он купит, но не "диамант", а наш, пензенский, а за другую... Он все выбирал время, как остаться наедине с Милкой и предложить деньги, как сказать, что он за них хочет. Сколько не думал - ничего путного в голову не приходило. Он вертел деньги и так и этак, Милка в нежном девичьем запахе крутилась перед его мысленным взором, но как ей предложить сто рублей и сказать: ты мне за них дай.. Так у него ничего и не получилось, к тому же приехал тогда совсем не старый дедушка и сказал, что рядом с ними в магазине есть "диамант", и что продавец, его знакомый, ждет их. Он поехал с дедом, купил блестящий икраской и никелем немецкий велосипед с тонкими желтооранжевыми и синими линиями на крыльях, с фарой и сеткой на заднем колесе, чтобы под спицы не попадали брюки. Сетку он, конечно, снял - не девчачий же велик, а штанину зажимал прищепкой или булавкой. Купля юного тела Милки не состоялось. Но и годы спустя, он вдруг вспоминал этот эпизод особенно по ночам, перед сном, то даже со вздохом поворачивался с боку на бок - так было стыдно за замышляемую подлость и что только его неопытность тогда помешали предложить Милке за ее милость сто рублей. Интересно, чтоб бы она сказала? Да точно - короткое: дурак. Это он слышал от нее, когда на вечерних гулянках кто-нибудь из пацанов очень рьяно уж и недвусмысленно хотел как у них говорили, помацать ее буфера, она отталкивала вот с этим самым словом. Хотя все девчонки во время игр если вроде невзначай пацаны касались совсем недавно поднявшихся их упругих бугорков, даже делали вид, что ничего не произошло... Но он был хорош... Или, когда очень хочется, то и совершают полые поступки? И он - ничем не лучше других? Еще глупее поступил он в университете, на третьем курсе. Уже с армии он имел неплохой опыт обения с женским полом. А когда стал волейбольной знаменитостью... Сборы пора не только тренировок. И вот как-то к нему подошел молодой мужик, лет тридцати двух - не больше. Попросил посидеть с ним в кафе. Мужик, обычный инженер, рассказал, что у них с женой нет детей. Точно установлено, что виноват он. И вот он предлагает Сергею пожить с его женой месяц - сам инженер возьмет отпуск и уедет из города. Показал фотокарточку жены. Красавица. Двадцать шесть лет. Уже пять лет они женаты. Им очень хочется иметь ребенка. Но из доммалютки брать не хотят - мало ли какая наследственность... Сергей согласился - чего не пожить с красивой женщиной. Он переночевал у нее первую ночь и был всем доволен. Впервые он имел дело с хозяйкой, спокойной и заботливой, с уютом в доме, хорошими потелями и неторопливостью. К утру она сказала: дай бог, чтобы получилось с первого раза! Днем он рассказал Роберту, как провел ночь. Реакция Роберта была быстрой: "Ты что, дурак? Это же будет твой ребенок и будет жить у чужого дяди при родном отце. Нет, старик, если она не схватила - твое счастье. Ребенок - это серьезно. Неужели это тебе непонятно?". Он и сам понимал, что - серьезно. Он больше не поехал по указанному адресу, но позвонил и сказал, что он - передумал. Как выяснилось, на его счастье молодая женщина не забеременела. Но потом он не раз вспоминал этот свой идиотский поступок - и краснел. Да, были случаи, которые лучше не вспоминать. Вот и с этими письмами. Ну расскажи он о них кому-нибудь - засмеют. Подумают - рехнулся. Люба, он знал, из чувства такта никому о его записках, в которых в десятках вариантах обыгрывалось слово Люба и любовь, никому ничего не скажет. Но почему ему тогда было не только стыдно, но и больно? Неужели и полуигра может быть окрашена в естественые краски? Может быть, он не понимал в свое время, что ложное "люблю" - может волновать и самого говорящего, а надуманная ситуация - искренне переживать? Может, литература (да и та же поэзия) должны быть еще сложнее, чем этот "текст-подтекст". Он давно охладел к Хемингуэю и вязкое колдовство Фолкнеровской прозы, длинные периоды, ритмически выстроенные как заклинание шамана, нравились ему куда больше, иногда - просто заколдовывали. Вот так бы прожить жизнь - на ферме, спокойно, создавая роман за романом, повесть за повестью, пока не дадут Нобелевскую премию. Но в деревню поехать нужно. К тетке. Ненадолго. Иначе отберут квартиру. Да и бросать ее нельзя - нужно найти надежного постояльца.