Трюкач - [11]

Уже и горелым припахивает. До Антонины все нужно непременно проветрить. Где старушка?! Заснула?! Забыла про еду?! Бабушка! Проснись и пой!

… Бабушка не проснется. Бабушка не споет.

Минтай тлел на дне выкипевшей кастрюльки. Дым плавал гуще, чем в бильярдной. Живой призрак лежал на полу лицом вниз. Увы, не живой. Темная лужица.

Ломакин перепрыгнул через тушку, к плите. Выключил конфорку, швырнул, не обжегшись, кастрюльку в раковину, отвернул кран до напористой струи. Зашипело облако вонючего пара. Форточку! Вонь колыхнулась наружу, на свежий воздух. Проветривать и проветривать.

Теперь жиличка. Уже не жиличка. Отжила свое. Он понял это мгновенно, только увидев ее. Даже так, еще на пороге прихожей-зало понял. По гробовой тишине, по минтайной гари, по логике пришла беда – отворяй ворота.

Приставил палец к ямке за ухом. Пульс – ноль. Нет бы ей, жиличке, хоть недельку протянуть! Лужица почти черная. Кровь.

Он взялся за плечо пиковой дамы, развернул…

Нож торчал под грудной клеткой, почти по рукоятку.

Ломакин инстинктивно схватился за эту рукоятку, и – сознание нагнало инстинкт через долю секунды – отдернул ладонь. Доли секунды хватило. Иди теперь доказывай. На ноже – чьи отпечатки поверх пальчиков жертвы? Ваши, гражданин? А вы кто? Мерджанян? Тогда кто?

Сама она упала! Худо стало, она и упала, по пути задев край столика, – ссадина еще кровенила сквозь редкие волосики. Она САМА! Сама ушла, как говорится, в Мир иной. Случилось, что в последний, миг нож сжимала, по хозяйству, хлопотала: рыбки, рыбки! И… Ей теперь все равно. А Ломакину…

Моцарт. Реквием. Звук живого инструмента. Очень вовремя. Глюки?!

Не глюки. Дом композиторов проснулся, замузицировал. Гроб с музыкой. Не икается ли Гургену на посадочной полосе в Баку?! Гроб с музыкой… Убежище на недельку!

Досада. Вот единственное чувство, которое он испытал. Какая досада! Не было у Ломакина хлопот, обзавелся Ломакин временной дополнительной жилплощадью! То есть хлопот у него – обхлопочешься, а в довесок – труп. Значит, некий выстроенный вариант с опекунством, дарственной, последующей продажей рухнул – у риэлтеров. Что с трупа спросишь! А с кого тогда?

Береги ее! – сказал хамский телефон. Не уберег.

Я не виноват.

Будешь виноват! Не понял, мастер?!

Что понял, то понял за минувшее, но не миновавшее. Многолетние навыки и лихая спортивная форма сгодятся для кино – жизнь не кино. На скорость пули это не влияет, как любят выразиться новоявленные крутые ребятишки. Если б только в скорости пули была загвоздка! А то Слой-Солоненко зарезал без ножа, изрешетил без ствола. Цифирью. Я не виноват! Будешь виноват! Какая досада!

А Гурген? Вернется – и что? Отзвонить петру первому? Доморощенные риэлтеры своего не упустят, воскресят жиличку, сделают из нее живой труп до поры, пока все бумаги не придут в соответствие. Мало ли случаев при теперешней чехарде с рынком жилья?! Много случаев. Однако тогда, стоит ему, Ломакину, отзвонить, и он, Ломакин-Мерджанян превращается в крайнего, который должен не требовать, а нижайше просить. Не требовать сумму в долларах за метраж в центре, а нижайше просить о гробовом молчании по поводу убиенной жилички.

Да сама она, сама! Точно, мастер?! А то, может чего не поделили, рыбки, к примеру, сцепились? Ментов позовем или сами как-нибудь решим?

Ментов не позовем. Он, Ломакин, на топчанах. Эх! Не было печали! Кстати, Антонине теперь тоже – отбой. Даже не потому, что объятия-лобзаний в присутствии покойничка – удовольствие сомнительное. Просто звать на помощь бухгалтера-профи или предлагать помощь бухгалтеру-профи, мол, есть место, сообща ляжем на топчаны… и небрежно заметить: там на кухне валяется кое-что… кое-кто… пойдешь кофе варить, ну так не обращай внимания. Это… странновато.

И еще раз кстати. Абсолютно некстати! Но тельце надо куда-либо перекантовать. Посреди кухни как-то… не украшает. Споткнуться можно ненароком опять же. Точь-в-точь по анекдоту: Вы на какой улице?! – На Г-… На Г-… – На Герцена, что ли?! – Д-д-да! – Как вы туда попали?! – П-П-Перетащил!.

Или, наоборот, не трогать, оставить все как есть. И уйти. Мало у него дел?! Дел у него, у Мерджаняна – выше крыши. Сказал ведь в трубку петрам первым, так и сказал. И к вечеру он не сможет быть. И завтра. Через недельку – пожалуй. А что тут стряслось, пока он дела делал, знать не знает. Ни он, ни баба его. Дела у Мерджаняна, дела! Отстаньте. Уходил – была жива, петры первые заявились – уже мертва? Чья, простите, проблема?!

Только предстоит сначала обтереть пальчики на ноже, после чего втиснуть орудие в кулачок трупика.

Трупик сжимал кулачок истинно мертвой хваткой. Не втиснуть. Да и восстановить первоначальную картину практически невозможно. Кремированного минтая опять на огонь, да? И квартиру спалить?! Конфорку включить, но не зажигать: вода перевыкипела и загасила? И газовую камеру устраивать?! Первый вошедший учует и тревогу затрубит. Ежели раньше из-за искры само не рванет и не возгорится пламя.

Да и заляпался он красно-бурыми пятнами, ворочая пиковую даму. И руки, и подошвы. Я не виноват! Будешь виноват!

Да и… Эка! Дела у Мерджаняна, дела! У него, у НЕГО, у Ломакина, дела! Он для претворения в жизнь этих самых дел сюда и вселился! Теперь что, в скверике ночевать, на чердаках в подвалах бомжевать?!