Труды по истории древней Церкви - [23]

III

Исход из этого положения, при условии доверия к подложным документам, мог быть двоякий.

Можно было, прежде всего, отстаивать, с одной стороны, выражение μία φύσις, как принадлежащее отцам прежнего времени, истолковывая его в смысле указания лишь на единство божественной Личности во Христе, т. е. придавая ему более или менее значение термина ύπόστασις и имея в виду аналогию человеческой природы с необходимыми ограничениями, но в то же время, с другой стороны, не относиться с безусловным отрицанием и к выражению δύο φύσεις, требуя лишь, чтобы его употребление не сопровождалось признанием двойства ипостасей (субъектов). В такое именно отношение стал к вопросу св. Кирилл Александрийский, поскольку он принял в 433 г. исповедание восточных с упоминанием о двух естествах, не отказываясь в то же время и от мнимо–Афанасиевой терминологии μία φύσις.

Удовлетворительным такое решение вопроса, очевидно, ни в каком случае не могло быть признано: чтобы совместить употребление двух прямо противоположных формул — об одной и двух природах, оно должно было допускать для одного слова два неодинаковые значения. Получалось вербальное противоречие, которое не могло не вызывать возражений. Но лучшего исхода на самом деле и нельзя было найти, пока не был раскрыт подлог относительно μία φύσις и существовало убеждение, что это выражение идет от уважаемых отцев древности, а не принадлежит на деле лишь еретикам.[154]

Другой исход мог заключаться в употреблении одного лишь из двух противоречивых способов выражения и совершенном устранении другого. И так как аполлинарианский подлог в богословах александрийского направления вообще не возбуждал, по–видимому, ни малейших сомнений, то для многих сторонников Кирилла, недовольных его видимой непоследовательностью, выразившейся в уступке антиохийцам, представлялось единственно возможным и необходимым настаивать на исключительном употреблении термина μία φύσις; о двух в воплотившемся Христе природах, как признавали это восточные, не должно быть речи. Что касается ссылок на употребление и термина δύο (ρύσεις отцами Церкви в прежнее время, то они могли быть отстраняемы общим замечанием, что у отцев встречаются и неточные выражения о предметах, не подвергавшихся еще в их времена специальному обсуждению.[155]

Несомненно при этом, что сами восточные давали повод недоверчиво смотреть на δύο φύσεις, поскольку для многих из них двойство природ отождествлялось с двойством ипостасей, и родоначальники несторианской христологии, Диодор Тарсийский и Феодор Мопсуес–тийский, продолжали пользоваться в среде их прежним уважением и после осуждения Нестория. Кириллу самому приходилось, уже после примирения 433 г., выступать с полемикой против этих отцов несто–рианства, и пока не было произнесено со стороны Церкви авторитетное суждение об этих корифеях Антиохийской школы, пропаганда их воззрений всегда продолжала угрожать действительной опасностью нового утверждения ереси Нестория, хотя и без его имени. Авторитет их стоял весьма высоко на Востоке в момент обнаружения монофизитства и, конечно, никоим образом нельзя было предполагать в почитателях их, близко знакомых с их произведениями, простого лишь непонимания истинной сущности их догматических взглядов.[156]

Факт объединения во Христе двух естеств, однако, сам по себе был ясен и совсем не упоминать о двух естествах было невозможно. Изобретена была поэтому формула, высказанная впервые Евтихием: Христос из двух природ, но лишь до соединения, по соединении же является только одна уже природа.[157] Вторую половину ее можно было находить у Кирилла, но у него заключавшееся в ней утверждение не могло получить строгого смысла, поскольку он настаивал лишь на требовании не разделять объединенных природ, представляя мысленно их различие, и через это допускал в принципе возможность иной терминологии.[158] Теперь была присоединена еще первая часть, долженствовавшая разъяснять вторую.[159]

IV

Сущность возникшего таким образом монофизитства сводилась, очевидно, в его первоначальной тенденции, к строжайшему, без всяких на первых порах уступок, проведению аполлинарианской терминологии, но без основного предположения аполлинарианства о неполной человеческой природе Христа.

На деле результат доведенной до крайностей упорной защиты по недоразумению подложного выражения, без соответствующего смысла, какой оно имело в арианской и аполлинарианской догматике, оказывался крайне своеобразным. Вербальное противоречие, правда, устранялось из терминологии, но взамен того получался логический абсурд, нечто безусловно непредставимое и немыслимое, что предлагалось для верующего сознания лишь как не только совершенно выходящее за пределы разума, но даже противное разуму требование авторитета.

Сами защитники «единой природы» признавали, что человечество Христа начало существовать именно лишь с первого момента восприятия его Божеством через воплощение от Пресвятой Девы. Допускать хотя бы малейший промежуток между первым моментом бытия человеческой природы Христа и моментом соединения ее с Логосом значило бы впадать в несторианство. Но если человечество Христа до соединения и вне соединения его с Логосом не существовало, а существовала лишь одна божественная природа Логоса, то утверждение, что Христос до соединения состоял из двух природ, а после присоединения к Его божественной природе еще природы человеческой получилась только одна природа, должно было казаться для непредубежденного взгляда и было на самом деле просто насмешкой над здравым человеческим смыслом. Истинным было совершенно обратное положение: до соединения Божества с человечеством была одна божественная природа, после же присоединения к ней человеческой природы явились две природы. Вполне естественны отсюда, например, резкие суждения Льва Великого по адресу Евтихия и его учения, когда ему сделалась известной из актов собора 448 г. указанная монофизитская формула.