Труды и дни Свистонова - [29]

– Что я принесла, дорогой мой Пава!

– Я не Пава, я – Павел. Не называй меня, пожалуйста, собачьей кличкой.

– Посмотри, узоры-то какие…

– Занавески на окнах, – сухо заметил Павел, – это признак мещанства. Я не могу тебе этого позволить. В субботу мы пойдем в Пассаж и купим подходящие.

Между тем Свистонов, бродя по улицам, зашел в Пассаж позавтракать.

Дерябкин, несмотря на толпу, шел гордо. Держась за мужнин рукав, почти бежала Липочка.

– Взгляни-ка, вазочка! Не купить ли…

– Брось, пожалуйста, свои вазочки.

– А вот кошечка-копилочка.

– Не приставай, – раздраженно сказал Дерябкин, выдергивая рукав. – И что за мещанская манера цепляться. Иди спокойно.

– Купи картину, Павочка. Мы повесим ее над нашей кроваткой.

– Я тебе сказал, не приставай.

– Ну абажур купи.

– И абажура не куплю.

Свою борьбу Дерябкин возводил в перл творения. Ночей Дерябкин недосыпал, все думал, как бы уберечься от этого зла. Идет по улице и вдруг видит, в окне магазина выставлено восковое мещанство. Одето мещанство в мишуру, губы у мещанства крашеные, волосы завиты по парижской моде. Ну, парикмахерские, бог с ними, они всегда были такие, но вот магазины трестов и кооперативов!

Болело у Дерябника сердце, что в магазины и тресты проникает мещанство.

– Это – безвкусица, – рассматривая легонькую, как пух, муранского стекла вазочку, произнес Дерябкин.

– Конечно, – подтвердил остановившийся рядом Свистонов. – Приятно видеть человека, хорошо разбирающегося в этих делах.

– Какая это рыбка? – обернулась Липочка.

– Дельфин, – ответил Свистонов.

– Она все мечтает о золотых рыбках! – пояснил Дерябкин примелькавшемуся во дворе человеку.

Примелькавшийся человек сочувственно промычал. Дерябкин, чувствуя неожиданное подкрепление, обрадовался.

– Вот я тебе говорил, гражданин то же утверждает.

– Да, всем приходится бороться с мещанством, – пряча улыбку в воротник, вздохнул Свистонов.

Говоривший был, по-видимому, человек знающий и просвещенный.

– Не посоветуете ли, – спросил Дерябкин незнакомца, – мы, кажется, с вами встречались во дворе, – что купить? Я – Павел Дерябкин, инкассатор.

– А я – литератор Свистонов.

– Это хорошо, – сказал Дерябкин. – Вот видишь, Липочка, и литератор того же мнения.

Дерябкин, навьючив Липочку, – он считал, что мужчине не полагается носить пакетов, – вцепился в Свистонова.

– Идемте к нам чай пить.

Свистонов следом за Дерябкиным и Липочкой спустился в подвал.

В подвале лежала суконная красная с черным дорожка, какие были прежде на парадных, обеденный стол, зеркало с парадной. Чистота царила в подвале необычайная. Окна выглядели почти хрустальными, подоконники были вымыты до блеска. Крашеный желтый пол сверкал.

– Гигиена, – сказал Дерябкин, – это первый признак культурности. Вот посмотрите, как лежат у нас зубные щеточки. – И Дерябкин повел Свистонова к полочке над краном. – Видите, и мыло тоже в футляре, чтобы бациллы не попадали. На этом фронте я уже победил. Теперь новый фронт открылся для меня, по вечерам теперь я вырабатываю почерк. Каллиграфия приучает человека к усидчивости и терпению.

Грамотный и культурный человек был для Дерябкина первый гость. Хозяин жаждал просвещения. Но по вечерам не только вырабатывал почерк Дерябкин. Кроме того, он слушал радио. Радио приводило в восхищение Дерябкина. Ему казалось, что благодаря радио он сможет узнать все на свете. Он может просвещаться насчет оперы, не надо терять времени на трамвай, да и экономия какая. Об этом он часто говорил с женой. Беда, если жена шумела, когда он сидел с блестящими наушниками. И Липочка решила не ударить лицом в грязь.

– Я настолько малокровна, что мое единственное спасение во сне, я спать могу когда угодно и сколько угодно, – усевшись на пестреньком диванчике, сказала Липочка Свистонову.

– Как же вы научились спать когда угодно? – спросил Свистонов, облокачиваясь на спинку дивана.

– Всему научит ночная клубная служба, – вздохнула хозяйка.

– Вы такая изящная, – грустно пробормотал Свистонов. – Тяжело вам, должно быть, возиться с домашним хозяйством.

– Ужасно бегать приходится, – ответила хозяйка. – Если так будет долго продолжаться, то я умру. Сколько хлопот было с переплетами! Почти каждый день я бегала в переплетную.

– С какими переплетами? – полюбопытствовал Свистонов.

Хозяйка гордо подвела гостя к этажерке.

– Это любимые книги моего Павла.

Свистонов согнулся. «Старые годы», ежегодник общества архитекторов.

– Вы тонко понимаете искусство, – сказал Свистонов, выпрямляясь. – Эти матерчатые переплеты необыкновенно подходят к вашей обстановке.

И здесь решил Андрей Николаевич стать своим человеком.

«Андрей Николаевич сказал, Андрей Николаевич советовал, Андрей Николаевич сегодня достал для нас билеты на концерт, Андрей Николаевич поведет нас в музей», – стало раздаваться в этой квартире.

Старички наверху ревновали.

– Обиделся на нас, что ли, Андрей Николаевич.

Общество Дерябкина составляли:

Девица Плюшар, лет шестидесяти, отставная классная дама с косичкой, закрученной на затылке, и двумя зубами на верхней челюсти; девица, которой уже негде было танцевать мазурку.

А как лихо отплясывала она за мужчину в своих желтых на шнурках ботинках на прежних балах гимназии, в которой по утрам она плыла со сложенными на груди руками и каменным лицом: «Время делу, а потехе час».