Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин - [17]

Эта инвалидная идиллия по самой своей природе не могла длиться долго. Артур непременно должен был вырасти; отправиться в Оксфорд. А мама непременно должна была умереть. До самой последней минуты оберегая его душевный покой, она запрещала слугам слать ему телеграммы: до тех пор, пока она в сознании. Когда наконец они нарушили ее запрет, было уже слишком поздно. Ее хрупкий сын был избавлен – как она того и хотела – от тягостной сцены прощания с умирающей.

После ее смерти здоровье у него резко пошло на поправку, поскольку теперь он мог рассчитывать только на себя самого. Это новое и довольно мучительное положение вещей было существенно облегчено за счет унаследованного им небольшого состояния. Денег у него должно было хватить лет на десять – сообразно стандартам лондонской светской жизни девяностых годов. Истратил он их, однако, меньше чем за два года. «Именно тогда, – сказал Артур, – я впервые постиг значение слова «роскошь». С тех пор, как это ни прискорбно звучит, я был вынужден добавить в свой словарь и другие слова; и слова эти порой звучали весьма неприятно». «Хотел бы я, – сказал он в другой раз самым естественным образом, – чтобы у меня сейчас были деньги. Теперь-то я знаю, что с ними делать». Тогда ему было всего двадцать два, и что с ними делать, он не знал. Они исчезли с поистине волшебной скоростью, канули в лошадиные пасти и в чулочки балерин. Железной хваткой смыкались над ними маслянистые ладони слуг. Они превращались в роскошные костюмы, которые он, разочарованный, через неделю-другую дарил лакею; в восточные безделушки, которые каким-то неведомым образом – когда он приносил их домой – трансформировались в ржавые железные горшки; в пейзажи новоявленного гения-импрессиониста, которые при свете дня на следующее утро оказывались детской мазней. Холеный и остроумный, сорящий деньгами направо и налево, он должен был казаться в своем, достаточно обширном кругу одним из самых перспективных с точки зрения выгодного брака молодых холостяков; но в конечном счете вовсе не девушки, а добрые дедушки, ссужавшие деньги под процент, уловили его в свои сети.

Строгий дядя, к которому пришлось обратиться за помощью, его пусть нехотя, но спас; однако выставил свои условия. Артур должен был остепениться и засесть за подготовку к судейской карьере. «И я с чистой совестью могу сказать: я сделал в этом направлении все, на что был способен. Я даже передать вам не могу, какие это были страдания. Так что пару месяцев спустя я был просто вынужден предпринять определенные шаги». Когда я спросил его, что это были за шаги, он как-то резко потерял к разговору всякий интерес. Я сделал вывод, что он каким-то образом умудрился пустить в ход свои светские связи. «В то время это казалось такой, знаете ли, гнусностью, – загадочно добавил он. – А я был весьма чувствительный молодой человек. Сейчас подобные эксцессы могут вызвать разве что улыбку».

«Именно с тех времен я и веду отсчет своей карьере; и, в отличие от Лотовой жены, никогда не имел привычки оглядываться. Случалось мне переживать свои взлеты и падения… взлеты и падения. Взлеты вписаны теперь в историю Европы. О падениях я предпочитаю не вспоминать. Что поделаешь. Как сказал вошедший в поговорку ирландец, взялся за гуж, от гужа и погибнешь».

В ту весну, да и в начале лета, взлеты и падения у Артура, насколько я мог судить, случались довольно часто. Обсуждал он их весьма неохотно; однако состояние его духа всегда можно было прямо соотнести с состоянием его финансов. Продажа «старой мебели» (или того, что скрывалось за этим туманным эвфемизмом), кажется, обеспечила ему временную передышку. И в мае он вернулся из короткой поездки в Париж в самом радужном расположении духа, осторожно намекнув мне на то, что у него на примете «тут пирожок, там пирожок, и тесто уже подходит».

За всеми этими сделками угадывалась зловещая тыквоголовая фигура Шмидта. Артур совершенно откровенным образом боялся своего секретаря, и удивляться тут было нечему. Шмидт был слишком незаменим; он всецело проникся интересами своего патрона. Он был из тех людей, которые не только могут, но искренне хотят делать за хозяина всю самую грязную работу. Из случайных замечаний Артура – когда он, в виде исключения, не напускал слишком уж густого тумана – я постепенно смог составить себе более или менее ясное представление о талантах и обязанностях его секретаря. «Людям нашего сословия бывает ужасно неприятно говорить определенным людям определенного сорта вещи. Это затрагивает деликатнейшие струны наших душ. Приходится опускаться до таких страшных грубостей». Со Шмидта же, казалось, все было как с гуся вода. Он мог сказать кому угодно и что угодно. С кредиторами он обращался технично и смело, как профессиональный тореро. Самые невероятные дуплеты Артура он воспринимал как должное и всегда возвращался с деньгами, как ретривер, приносящий хозяину дичь.

Шмидт контролировал карманные деньги Артура и выдавал ему строго отмеренные суммы. Артур долго не хотел мне в этом признаться, но против очевидности деваться было некуда. Случались дни, когда у него не было денег, чтобы заплатить за автобус; в другие дни он говорил мне: «Минутку, Уильям. Я только сбегаю до квартиры и обратно, совсем забыл, понимаете ли, об одной мелочи. Если не возражаете, подождите меня – буквально пару минут – хорошо?» Б таких случаях он спускался обратно на улицу примерно через четверть часа; порой угнетенный до крайности, порою же сияющий, как школьник, которому нежданно-негаданно дали на школьный завтрак необычайно большую сумму.