Трудный переход - [49]

Постарался представить собеседника. Какой он? Голос вроде симпатичный, наверно, песни умеет хорошо петь. Такой может принадлежать только мужественному человеку.

А услышал про вдовушку — что-то перевернулось в воображении, словно бы вдруг заменили одну картинку другой. Такой баритон может быть и вкрадчивым, и елейным, и вообще человек, обладающий им, скорее похож на лису, которая умеет вывернуться, приспособиться, и физиономия у него, конечно, лисья.

— Уснул? — спросил баритон.

— Нет.

— Наверно, подумал, что я прятался от войны?

— Вообще-то, конечно, странно.

— Чего же странного?

— Весь народ воюет, даже дети и женщины.

— Воевать можно по-всякому.

— Вот именно. Одни идут под пули, на амбразуру кидаются, а другие за их спинами прячутся. И тоже считается, что воюют.

— Ладно, я на тебя не в обиде, лейтенант, хотя ты сказал такое, на что я мог бы обидеться. Давай-ка лучше соснем. Поговорить у нас времени хватит.

У Григория тоскливо сжалось сердце. Были у него боевые друзья-товарищи, многое с ними пережил, побывал во всяких переплетах. И вот один. Некоторые друзья погибли, другие мотаются по госпиталям, а третьи продолжают идти вперед.

На фронте тоже тревожная ночь. Что-то делает Курнышев со своей ротой, чем заняты Ишакин с Файзуллиным? Кого капитан назначил командиром первого взвода? Стряхнуть бы с себя эту немощь, по-волшебному молниеносно исцелить бы рану — и к своим друзьям! Не стал бы ждать ни попутной машины, ничего, бегом бы помчался искать родную роту. Пришел бы к Курнышеву и сказал: вот он я, прошу дать боевое задание! Просто, а сделать невозможно. Как невозможно воскресить чистюлю Трусова, вернуть в саперы Мишку Качанова, сделать снова солдатом лейтенанта Васенева.

ЗЕМЛЯК

Андреев забылся под утро. Проснулся, когда санитары принесли Алехина. Григорий успел заметить наголо остриженную круглую голову, а лица увидеть не удалось, потому что его закрыла широкая спина санитара. Алехин, очутившись на койке, облегченно вздохнул, что-то хотел сказать, по, видимо, постеснялся.

— Наглотался страху? — спросил баритон.

— Не смейтесь.

— Я не смеюсь, а сочувствую.

Четвертый обитатель палаты, появившийся следом, был в халате, надетом прямо на нательное белье. Густобровый, хмурый. Сел на койку, опустил между коленей руки и задумался. Так просидел до тех пор, пока не пришли лечащий врач и медсестра. Врач был высокого роста, халат туго обтягивал плечи. Григорий обратил внимание на сапоги. Они были начищены до зеркального блеска. Во взводе так чистил свои сапоги только Трусов. Вспомнив его, Григорий закрыл глаза. Слышал, как врач остановился у койки соседа:

— Самочувствие, Веденьков?

— Плохое, — отозвался тот глухо.

— Почему?

— Обрыдло. Я же здоров! Целыми днями шатаюсь с этажа на этаж, из палаты на улицу и обратно. Сбегу.

— Так и сбежишь?

— А что? Завтра и сбегу.

— Почему не сегодня?

— Могу и сегодня.

— Валяй. Разрешим ему, Света, бежать?

— Пусть бежит, Андрей Тихонович.

— Сегодня же выдать обмундирование и документы. Доволен?

— Спасибо, товарищ военврач!

— Воюй и больше сюда не попадай. Хватит с тебя. Третий раз ранен?

— Четвертый, товарищ военврач.

— Ну, до победы!

Доктор и сестра придвинулись к койке Андреева.

— Молодой человек! — позвал доктор, и Григорий открыл глаза. Ахнул от удивления: а врач-то знакомый, земляк, черт возьми! Всю войну прошагал по фронтовым дорогам, мечтал встретить земляка и никого не встретил. И вдруг — земляк! То-то ему знакомым показалось имя — Андрей Тихонович, да вот не придал значения. Виски седые, а перед войной седины не было, это Григорий хорошо помнил. Глаза усталые, цвета березовых почек — иссветла-коричневые.

Андреев смотрел на него, радостно. Узнает или нет? Нет, конечно, мало ли знал доктор Кореньков кыштымских ребят, только ведь не всех помнил. И времени столько прошло.

— Вижу, самочувствие отличное, — улыбнулся Андрей Тихонович. — Хорошо.

Ловко откинул одеяло, обнажая ноги, спросил Свету:

— Куда?

— В голень, Андрей Тихонович.

— После обхода — в перевязочную.

Девушка рядом с доктором кажется миниатюрной. И на лицо симпатичная. В левой руке у нее блокнот, а в правой — карандаш. Записала распоряжения Коренькова и с любопытством покосилась на Андреева.

А Григорию хотелось сказать: «Здравствуйте, товарищ Кореньков, я же ваш земляк, не узнаете?» Но промолчал.

Военврач уже спешил к Алехину. Обычно спросил:

— Как дела?

— Болит…

— А ты как думал? Заиметь такие дырки на ногах и чтоб не болело?

— Я ничего…

— Он, товарищ военврач, бомбежек боится, — отозвался баритон.

— А ты что, Демиденко, не боишься их?

— И я, товарищ военврач, боюсь.

— Спасибо за откровенность. Это мука — лежать прикованным к постели, а в это время в тебя бомбы кидают. Верно, Алехин?

— Так точно, товарищ военврач, боязно.

— Были бы здоровые ноги, убежал бы, спрятался бы, а тут — лежи. Но ничего, Алехин, сегодня зенитчики трех сбили, завтра, если прилетят, десять собьют. И пусть попробуют сунуться еще. Город освобожден недавно, а теперь налаживают противовоздушную оборону.

Кореньков осмотрел Алехина и Демиденко, перевязки им пока не назначил и собрался уходить. Тогда Андреев, преодолев волнение, проговорил: