Трудный переход - [48]

Ездовой улыбнулся, обнажив еще крепкие, но пожелтевшие зубы, и кивнул головой: мол, не журись, сынок, поправляйся поскорее, у тебя еще все впереди.

Андреева заносили в помещение, когда ездовой догнал его и положил прямо на грудь три краснобоких яблока:

— Ешь, сынок, они пользительны.

Григория устроили в палату, где стояли четыре койки. Ему досталась койка у двери. На двух других, возле окна, лежали раненые, а вторая у двери хотя и пустовала, но хозяин у нее был: видимо, где-то прогуливался.

Андреев, очутившись на койке, впал в полуобморочное состояние. Вроде бы какой-то туман пьянил его мозг, и Григорий барахтался в этом тумане, но вместе с тем видел и слышал все, что делалось вокруг, но воспринимал без интереса, как будто все это было не для него. Машинально отвечал на вопросы дежурного врача, безропотно подчинялся сестре, которая измерила ему температуру и сунула в рот противный порошок, дав запить безвкусной кипяченой водой.

Потом он уснул. Возможно, проспал бы до утра, но среди ночи его разбудила тихая, но въедливая суетня.

В палате было темно, но чувствовалось, что никто не спал. По коридору раздавались шаркающие шаги многих ног, приглушенный говор. Вдруг где-то загрохотало, по стене запрыгали багровые блики, и Григорий догадался — начался ночной налет немецких бомбардировщиков на город. Грохотали зенитки, по небу метались лучи прожекторов. Далеко, но сильно ухнуло.

Раненые, которые могли ходить, торопились в бомбоубежище. Тех, которые не могли подняться, санитары уносили на носилках.

На койке, что стояла с андреевской в один ряд у окна, послышались всхлипывание и горячий шепот:

— Ну чего же они, ну где же они? Ну, санитары… Ну, идите же сюда!

Его сосед недовольным баритоном проговорил:

— Хватит ныть, Алехин. Стыдно.

— Налет же…

— Ты не один, терпи.

— Санитары! — обессиленно простонал Алехин, и Григорию захотелось зажать ему рот — так остро действовал его стон на нервы.

Санитары в конце концов появились. Они остановились у койки Андреева. Напротив койка пустовала. Ее хозяин сам ушел в бомбоубежище сразу же, как начался налет.

— Оставьте меня, — отмахнулся от санитаров Григорий.

— Меня! Меня! — обрадовался Алехин, а баритон насмешливо поддержал:

— Унесите вы его, ради бога. И можете не приносить.

Санитары не стали мешкать. Они понесли нытика в бомбоубежище, а тот поторапливал:

— Ну, быстрее же!

Один из санитаров в дверях спросил у баритона:

— За вами приходить?

— Обойдусь!

Зенитки стреляли чаще и злее. Прыгали на стене отсветы от прожекторов. Сквозь зенитный тарарам можно было услышать нудное завывание моторов. Значит, самолеты приблизились к этой части города. Совсем недалеко тяжело ухнула бомба. Григорий спиной почувствовал, как вздрогнуло здание. В окне жалобно звенькнуло стекло. Самолетный гул нарастал. Скороговоркой частили зенитки. Баритон сказал:

— Тут, милый мой, не заскучаешь.

— Часто налетают? — спросил Григорий.

— Иногда.

— Давно здесь?

— Неделю. Скажу честно — страшно боюсь бомбежек. Чувствую себя беспомощной козявкой.

— Я тоже.

— Плохой был, когда тебя принесли. Где зацепило?

— На Висле.

— И меня там. У двух островков переправлялись.

В это время бомба разорвалась совсем близко. Раздался треск, звякнули разбитые стекла, но в других палатах. В окне этой палаты стекла уцелели.

— Могла и нас зацепить, — констатировал баритон.

— Вполне.

— Давно воюешь?

— С первого дня.

— Порядочно! Этот, который ныл, и дня не воевал. Попал на передовую, в тот же день ноги осколками перебило. Молокосос еще.

Зенитная пальба стала потихоньку ослабевать. Самолеты улетели. Наступила наконец тишина. Живое притаилось, тревожно прислушивалось: вернутся бомбардировщики или нет? По коридору кто-то пробежал, хлопнула дверь. За окном погасло, сизая темень прильнула к стеклу.

— Все, — сказал Григорий. — Отбой.

— Могут вернуться. Позапрошлую ночь прилетали дважды.

— Ночевать будут в бомбоубежище?

— Обязательно. Попробуй потаскай лежачих с этажа на этаж. В первую ночь меня тоже сволокли в бомбоубежище. Пока несли, все потроха вытрясли. Думаю — шалишь, дураков больше нет. Если в эту домину хрястнет бомба, то там, внизу, будет тоже не малина.

— Но безопаснее.

— Обязательно! С какого года?

Григорий ответил.

— Мало вас осталось. Я заметил — среди раненых нет рождения девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого годов. Либо старики, как я, либо молокососы, как наш сосед. Страшно подумать: целое поколение вырубила война, и какое поколение — самое цветущее! Ты, наверно, во всем госпитале один, ровесников себе не найдешь.

— Может, и не один.

— Наверняка не найдешь. Не заговариваю?

— Спать все равно не хочется.

— Какое у тебя звание?

— Лейтенант.

— Я старший. У меня дружок уже майор.

«А у меня дружок, — подумал про себя Григорий, — уже подполковник». Но вслух сказал:

— Воевать можно в любом звании.

— Само собой. Но я два года под немцем был.

— В партизанах?

— Не совсем. У одной вдовушки под крылышком, в мужья к ней пошел.

— Как в мужья?

— А так.

— Погоди, и в партизанах не был?

— И был, и не был.

Григорий не нашел, что сказать. «Ну и фрукт, — подумал он. — Подался в мужья, ко вдовушке, в партизанах был и не был, два года под немцем кантовался. А люди воевали».