Трудное время - [29]

— Ведь ты им добра желал?

— Да…

— Так почему же это не удалось?

— А потому, что они дураки, — резко ответил Щетинин.

Марья Николавна приостановилась.

— Своей же пользы не понимают, — прибавил Щетинин и, привстав на локте, потянул к себе подушку.

— Так за что же ты на них сердишься? — с удивлением спросила Марья Николавна.

— И не думаю. С какой стати мне на них сердиться?

— Ну, да! Ведь они в этом не виноваты, что не понимают. Они ошибаются. Ты и сам тоже ошибался. Их надо учить, тогда они поймут. Так ведь?

— Конечно, — размышляя, ответил Щетинин. — Только кто же это их будет учить? Уж не ты ли? — поднимая голову, спросил он.

— Да, я. Что ты на меня смотришь? Ну, да. Я буду их учить. Наберу детей и заведу у себя школу. Ведь это хорошо я придумала? А?

Щетинин опять опустил голову на подушку и сказал:

— Разумеется. Что ж тут. Только я не знаю…

— Что ты не знаешь? Сумею ли я справиться с этим делом?

— То-то, сумеешь ли? Ведь тут терпенье страшное…

— Не беспокойся. Насчет терпенья я… да притом, вот и Рязанов, — ведь он проживет здесь все лето, — он мне поможет, расскажет, как надо все делать.

— Рязанов!.. Да.

Щетинин поморщился.

— Нет, уж ты лучше с этим к нему не обращайся.

— Почему же?

— Да так. Он вообще…

— Что вообще?

— Вообще… он на это смотрит как-то странно.

Марья Николавна задумалась.

— Да разве ты с ним говорил что-нибудь об этом?

— Нет, не говорил, но мне так кажется, судя…

— Да нет, не может быть. Он не такой. Я, впрочем, сама с ним поговорю.

— Да. Ну, так, стало быть, — говорил Щетинин, приподымаясь и заглядывая Марье Николавне в лицо, — стало быть, ты не сердишься? Это главное.

— Нет; да ведь я и тогда не сердилась. Ведь это совсем не то. Ну, что же там в городе?

— Что в городе? Такая мерзость. Перепились все, как сапожники. Только всего и было. Однако уж светает.

— В самом деле, — сказала Марья Николавна, вставая. — Так я завтра же начну это. Переговорю, во-первых, с Рязановым…

— Да, да, это хорошо.

— А потом… и начну. Только вот… Погоди!

Щетинин хотел ее обнять.

— Только вот книг нужно достать.

— Достанем, всего достанем.

— Ты в город-то ездил. Ах, какая я глупая!

— А что?

— Ты там бы мог купить.

— Что ж такое? Можно послать.

— Так ты завтра же… постой! завтра же пошли!

— Пошлю. Как же я устал-то, господи! — говорил Щетинин, потягиваясь. — Ну, теперь спать!

VII

На другой день Щетинин встал раньше всех, один напился чаю и уехал на хутор, на целый день.

Марья Николавна долго ждала Рязанова за самоваром, наконец послала за ним во флигель, — оказалось, что он чуть свет ушел куда-то и еще не возвращался. Она пошла было в сад, но потом вдруг вернулась домой. Придя в свою комнату, она открыла рабочий столик, достала оттуда начатые рукавчики, взяла иголку и принялась было шить, потом опять распорола, выдернула иголку, оторвала кончик нитки и опустила руки на работу. Так просидела она с полчаса, отвернувшись в сторону и в раздумье перебирая пальцами свое платье; только глаза ее медленно переходили с одной вещи на другую, ни на чем не останавливаясь и ничего не выражая, кроме одной какой-то мысли, которая не давала ей покоя. Пасмурный свет из окна, проходя сквозь зеленую занавеску, бледно ложился на одну сторону ее красивого, но и без того печального лица, неясно обозначал щеку, висок с неподвижной бровью и далеко откинутую назад темную косу.

Вошла горничная.

— Что ты, Поля? — мельком взглянув на нее, спросила Марья Николавна.

— Блюзку запошить прикажете или только сметать пока вперед-иголку?

— Все равно. Сама увидишь, как лучше.

Горничная молчала.

— Ну, запошей, что ли.

— Там вон девочку привели, — улыбаясь, сказала горничная.

— Какую девочку?

— Да мать привела, крестьянскую. Больная.

Горничная фыркнула.

— Что ж ты смеешься?

— Очень уж смешно. У девочки в ухе…

Горничная опять засмеялась.

— Что ж у ней в ухе?

— Горох вырос.

— Как горох вырос?

— Да извольте сами посмотреть. Обыкновенно, ребятенки баловались, засунули ей в ухо горошину; он у ней там и вырос. Видно, извольте поглядеть, из уха росток торчит.

Оказалось, у девочки действительно из уха виднелся росток. Марья Николавна достала шпилькою горошину и налила девочке в ухо деревянного масла. Баба вытащила из-за пазухи четыре яйца и подала их Марье Николавне.

— Зачем это? Мне не надо.

— Ну, — сказала баба, все-таки отдавая яйца.

— Нет, право, мне не надо.

— Ну! Ничаво.

Баба старалась поймать ее руку.

— Ах, какая ты! Ведь я тебе сказала, что не возьму, — говорила Марья Николавна, спрятав свои руки.

— О? Ну, мотри же! А то возьми. Что ж?.. Ничаво.

— Не возьмет. Дура! говорят тебе, — смеясь, прибавила горничная.

— Да ведь у нас денег нету. Какие у нас деньги?

Марья Николавна улыбнулась.

— А то я пзнички{Пзничка — местное название земляники.} принесу коли.

— Ничего мне не надо.

— Ну, бладарим покорно, — кланяясь, говорила баба.

— Целуй у барыни ручку, — сказала она своей девочке. — Проси ручку! Сопли-то утри! Скажи: пожалуйте, мол, сударыня, ручку! Проси скорей.

— Нет, нет; и этого не надо, — конфузясь, говорила Марья Николавна. — А ты лучше вот что… послушай-ка.

— Чаво-с?

Баба самой себе утерла нос.

— Ты из какой деревни?

— Мы-то?

— Ну да.