Трудно быть хорошим - [42]

Целью нашей был виадук, эта природная эхо-камера. Там мы устраивали состязания в леденящих душу завываниях с тех пор, как нас покорил Воющий Джей Хоукинс в «Я напущу на тебя порчу». С этих совместных завываний и началась наша рок-группа «Безымянные». Репетировали мы в подвале дома, где я жил. Зиг — на басе, я — на саксе, Перец — на ударных и с нами еще один парень — Диджо, тот играл на аккордеоне, но обещался подкопить денег и купить электрогитару.

Перец, вот кто играл! Музыкант был прирожденный.

— Я как сумасшедший делаюсь, — делился он своими ощущениями.

На самом деле звали его Стенли Розадо. Мать иногда называла Сташу, чего он терпеть не мог. Она была полькой, а отец — мексиканец — две основные национальности нашего квартала под одной крышей. Союз не всегда безмятежный, впрочем, по Перцу это сразу видно. Разозлившись, он становился просто бешеным. Под руку лучше не попадать. Громил все подряд. Но расколотит чего и как-то вмиг успокаивается.

Иногда он даже не понимал, что творит. В тот раз, например, когда понес цветы Линде Молине, девочке, по которой сох еще со школы. Жила Линда на бульваре Маршалл в ухоженном двухквартирном доме напротив церкви Успения. Может, сказывалась близость церкви, но девочку окружала особая аура. «Лучезарная» — так называл ее Перец. Однажды набрался он духу и позвонил своей «Лучезарной», а она возьми да пригласи его в гости. У Перца на радостях в голове, видать, помутилось, и он в состоянии транса зашагал к бульвару. Стояла поздняя весна, почти лето. Перед домом Линды рдела клумба тюльпанов. Стебли их были высокими и сильными, а вокруг чашечек цветов дрожало розовое марево. Самое красивое, что было в квартале, — тюльпаны эти. Матери катали вокруг клумбы колясочки, старики ковыляли сюда за несколько улиц и застывали перед цветами точно перед святыней.

Линда открыла дверь, перед ней стоял довольный Перец с огромным букетом.

— Тебе, — протянул он.

Линда, улыбаясь, приняла цветы, но вдруг глаза ее расширились от ужаса:

— Ты что, их сорвал?

Перец передернул плечами.

— Свинья! — взвизгнула «Лучезарная», запустила букетом ему в физиономию и захлопнула дверь.

Случилось это больше года назад, но Линда до сих пор отказывается с ним разговаривать. Думаю, именно это обстоятельство придавало завываниям Перца особую тоскливость и выразительность. К тому же он стал предварять вой словами «Я люблю тебя», в стиле Воющего Хоукинса. «Я люб-лю-у-у те-бя-а-а! Аиииу-а-а-а-а!»

Даже всхлипы у него как у Воющего Джея стали получаться.

Мы стояли у темной пасти виадука, вглядываясь в зеленоватое пятно света на другом конце тоннеля. Это зеленели трава и деревья парка Дуглас. Перец снова начал хлестать антенной, бухать доской, громыхать цепью на балках; эхо сталкивалось и глухо звенело. Мы с Зигги бренчали пустыми бутылками, пивными жестянками, крича и завывая, устраивая дикую какофонию из фильма ужасов «Джэм и Сэм». Иногда мимо пролетал поезд, грохот его вплетался в наш хор, и мы старались еще пуще, а я каждый раз вспоминал, как отец говорил, что мог бы стать оперным певцом, если бы не загубил голос в детстве, перекрикивая поезда.

Как-то раз на виадук со стороны парка Дуглас вошла стайка чернокожих мальчишек. Они остановились и стали импровизировать, переливая мелодию от баса до фальцета, в точности как «Побережье». И до того музыкально и красиво у них получалось, что мы, поначалу пытавшиеся переорать их, унялись наконец и притихли, только Перец отбивал такт. Мы даже похлопали им, оставаясь на своем конце; они со своего тоже не двинулись. Парк Дуглас после потасовок прошлого лета стал негласной границей.

— Ну как может район, где есть такой клевый виадук, быть ветхим? — недоумевал Перец по дороге домой.

— Честно говоря, — ответил Зигги, — гнильцой тут тянет, я всегда говорил.

— Но это же другое, — не унимался Перец. — Пусть бы тогда и назвали — «Официально Прогнившая Зона».

Правду сказать, не очень-то мы печалились из-за ветхости этой. Нам она не мешала. Да и не в нас причина. Ветхость — это же нечто неотвратимое. Как прыщ или старость. Может, официальное объявление имеет смысл в таинственном мире имущественных ценностей, для нас же не означает никаких перемен — это ведь не то, что объявить дома под снос или прилепить кварталу ярлык «трущобы». Трущобы — они там, на другом конце виадука.

К ветхости можно даже относиться как к официальному признанию, вынужденной уступке фактам — да, людей втиснули между фабрик, железнодорожных путей, грузовых платформ, промышленных отходов, свалок, скоростных автомагистралей и стоков, а они все-таки ухитряются жить там повседневной жизнью.

Кроме того, мы были убеждены, что Перец проник в суть — о какой ветхости может идти речь, когда у нас столько радостей. Пусть к нам присылают строительных инспекторов, служащих из соцобеспечения; пусть раскатывает по улицам квартала мэр в лимузине, им все равно не дано узнать ни про музыку виадуков, ни про церкви, где святые подмигивают и кивают нам, ни про то, что наш гитарист Джой де Кампа, попросту Диджо, нашел наконец-то подходящее название и, вдохновленный, принялся сочинять великий американский роман «Ветхость», начав его предложением «Заря встала, как больные старики, играющие на крыше в кальсонах».