Трудная книга - [33]

Но наконец наступает час торжества. Тебя окружили с поздравлениями и подарками. Ты принимал их с видом восточного владыки, разрешающего курить себе фимиам.

Хотя размолвка ощутимо стояла между вами, Вера, повинуясь велению сердца, не смогла устоять в стороне от этого чествования ее любимого. Неловко, со слезами на глазах и, вероятно, с болью в сердце она пыталась вложить в твои руки и свой, любовно готовившийся подарок. И ты высокомерно оттолкнул ее и произнес обидные слова. Девочка, не помня себя от горя и обиды, убежала из дому. Все мы, ошеломленные, растерялись и не успели ее удержать, а когда опомнились, стали ее искать, она бесследно куда-то исчезла.

Вероятно, ты и до сих пор не представляешь себе, какой ошеломляющей силы пощечину нанес всем нам этим поступком? Праздник превратился в поминки. Стали искать Веру. Пережитое в эти два часа трудно забыть. Это действительно был траур по той преждевременно погибшей радости, к какой мы долго готовились.

Вера наконец нашлась, внеся успокоение в наши сердца. Именно для того, чтобы дать тебе возможность в самой узкой среде помириться с Верой, успокоиться самому, я пригласил в свою спальню мать, тебя и Веру. Но оказалось, я совсем не знал, на что ты способен. Произошло прямо-таки ужасное. Ты перешел в наступление, как будто виноваты во всем были мы, а не ты.

Слово за слово, мать вспылила, перешла в упреках к резкостям, и тут тобой опять овладело слепое бешенство. Ты закусил удила и понесся, не глядя куда. Ты наговорил матери таких гадостей, что с ней сделалось плохо. Мне пришлось заняться матерью, а ты удалился, так и не поняв, что произошло. Через несколько томительно тяжких часов я пришел в твою комнату, чтобы подвести итоги этому дню, а по сути дела, всему твоему двадцатипятилетию. Я еще надеялся, что ты осознал всю дикость своих поступков. Но ничего похожего, никаких проблесков сознания. И тогда я объявил тебе свое решение: покинуть отчий дом не позднее утра.

Я понимал, что это конец. Конец моим надеждам на сына-друга, который не бросит меня, поймет и утешит в горький час. Сердце мое обливалось кровью, и в него холодной змеей заползала тоска. Я знал себя. Знал, что даже голос крови не заставит меня помириться с тобой иначе, как на принципиальной основе. У меня оставалась еще только слабая надежда, что любовь окажется выше твоего самолюбия и приведет тебя ко мне самого. Только надежда! Но напрасны были эти надежды.

Прошел ряд нелегких месяцев. Дом опустел. На даче стало тоскливо, как на неубранном поле поздней осенью. Много слез выплакала мать, снова и снова переживая эту недостойную сцену и обиду. Год за годом перебирала она дни твоей жизни, ища тот злосчастный миг, который начал твое отдаление от нее и привел к такому позорному финалу все ее усилия и всю ее любовь к тебе. Ты не приходил…

6.XII. Через всю эту грустную повесть красной нитью проходит мать. И не потому, Алеша, что я хочу преувеличить ее заслуги перед тобой или как-нибудь примирить тебя с ней. Нет. Просто это та правда жизни, от которой никуда не уйдешь и которую ты презрительно растоптал. Следует тебе знать, что уже вскоре, когда еще не все слезы были выплаканы, когда она еще не перестала хвататься за больное сердце, она подталкивала меня, чтобы я как-нибудь помирил вас. Она охала и горевала о вашем с Верой бытовом неустройстве. Она непрестанно искала возможность устроить вас более удобно. А когда Вера в часы своих горестей высказывала ей свои обиды на тебя, она учила ее терпению и снисходительности, терпению строить семью, как это ни трудно при твоем характере.

Мать! Великое это слово! Мать всегда остается матерью. При любых обстоятельствах ее даже бородатое дитя всегда остается для нее ребенком.

Но я смотрел дальше. Я видел твою жизнь в грядущие годы. Я понял, что смысл жизни матери в том, чтобы сын вырос, а для меня важнейшее значение имело — как вырос. Я не хотел и не мог помирить тебя с ней как-нибудь.

Прошло почти четыре месяца. Для меня эти месяцы были полны предельных напряжений. Я готовился к отъезду в новую экспедицию и много недель пробыл в командировках. Но я все время помнил о тебе. Я думал, что мое молчание наказывает тебя более жестоко, нежели все другое. Но эти месяцы показали, что мое молчание не развязывает тебе языка и не будит твою совесть. Однако мне все же думалось, что у тебя не хватает мужества осознать свою вину и сделать первый шаг к дому. Я пригласил тебя к себе для разговора по душам. Но не получилось такого разговора.

Здесь мне кажется необходимым снова отвлечься для объяснения того, что происходит в твоем внутреннем мире при его столкновении с внешним миром. Как и при объяснении причин твоего «высокомерия», мне кажется, что ты в своем поведении усвоил некую защитную форму от требований окружающей среды. Эта форма выражается в постоянной, я бы сказал, наступательности. Прав не прав, а держи себя всегда правым — вот, мне кажется, смысл твоего поведения. Это защитный рефлекс пещерного человека! Это защита слабых! Просто удивительно, что воспитало в тебе такое отношение к окружающим? Жизненные позиции у тебя сильные, характер волевой, среда, воспитывавшая тебя, казалась мне нравственно здоровой. Интеллект у тебя развитый. В чем дело? И опять выводы наталкивают на мысль о безудержном, безграничном эгоистическом себялюбии, переросшем в вывихнутое набекрень мировоззрение.