Трудная книга - [19]

Передо мной письмо писателя В. А., не пожелавшего, чтобы его имя было раскрыто, письмо по поводу моей книжечки «Не опуская глаз». Указав мне на неправомерность слияния двух факторов: преступления как совершившегося факта и преступности как явления, он берет под защиту сторонников «вил», «заталкивания, чтобы не вылезали» и вообще максимальной жестокости.

«Они в своем гневе исходят из конкретного, совершенного перед их глазами преступления, когда оно может быть и таким, что иной позиции и не займешь, как топить. А вы отвечаете им на пафосе отношения к преступлению как к явлению… Уточняю свою позицию: я за предельную жестокость к определенному преступнику, исходя из общих наших принципов гуманности. Ибо гуманизм наш должен прежде всего защищать наше святое общество. И я яростно против всего в нашем обществе, что содействует преступности».

А что содействует преступности? Ведь в этом весь вопрос, но его мой оппонент полностью обошел, ограничившись неопределенным упоминанием об «определенном» преступнике.

Конечно, факт преступления и явление преступности — не одно и то же, но дело в том, что и инженер Иванов, и его анонимный сторонник из Магнитогорска, и все ярые проповедники «вил» как раз говорят не о конкретных фактах, а именно обобщенно, как о явлении — о «них», о «навозе», об «остатках прошлого», и по отношению к «ним» как к явлению они предлагают применять свои «искоренительные» меры.

Но даже если исходить и из конкретных фактов, то гражданин и мыслитель должен подняться над конкретностью факта и осмыслить его, как это, повторяю, сделала учительница Крымская из Рубцовска, видевшая совершенно конкретный нож у своей груди, или родители погибшего от руки хулигана летчика Роблена Щеглова. Даже в предельно ясном, не вызывающем никакого сомнения случае, как дело Ионесяна, мы не можем не задуматься: как, в какой среде и в каких условиях мог вырасти такой садист? И тем более мы не можем ставить на одну доску того же Ионесяна и его подругу Алевтину Дмитриеву, как это сделал в своей статье В. Ардаматский, хотя на суде обнаружилось, что это совершенно разные люди и разные явления. Так отношение к явлению переплетается с отношением к факту, и наоборот. А это все, в свою очередь, упирается в понимание наших общих принципов гуманности, чем, кстати сказать, всегда обосновывают свою позицию и проповедники «вил». И потому о проблеме гуманизма и его понимании, видимо, нужно поговорить поподробнее.

Как это громко на первый взгляд и красиво звучит: «Наш гуманизм должен защищать наше святое общество»! Простите, но разве личность, человек не менее святы для нас? Можно ли любить общество, не любя человека? Разве не для личности, не для ее жизни существует общество? И разве не от ее расцвета зависит и расцвет всего общества? И можно ли говорить об обществе вне связи с личностью? Защищая ее, помогая ей, борясь за нее, мы боремся за живую и творящую клеточку нашего святого общества. И не тем ли, в конце концов, оно свято, что именно жизнь, благополучие, расцвет и счастье личности ставит своей программной целью? И не этим ли оно свято, что мысль и свободное творчество человеческой личности оно ставит условием своего развития?

А в чем же другом заключается сущность гуманизма, возникшего как решительный протест против церкви, против папства и его принципа непогрешимости папы, принципа, который сделал католичество самой реакционной силой в мире. «Гомо» — человек, «гуманус» — человеческий — вот что на исходе средних веков человеческая мысль противопоставила божеству и все подавляющему гнету церкви. Живого человека, его потребности и интересы положила она в основу нового понятия. Зародившись, это понятие не оставалось, конечно, неизменным, время вкладывало в него свой смысл. Гуманизм XV века не то, что гуманизм Шекспира, и не то, что гуманизм эпохи просвещения, и совсем не то, что гуманизм XIX и XX веков. В процессе исторического развития росло и расширялось содержание понятия, и это случалось даже в рамках одной эпохи. Уже при самом своем возникновении, противопоставляя античеловеческому гнету католицизма свой общий принцип внимания к человеку и его внутреннему миру, гуманизм объединял и поэзию Петрарки с ее чистыми и высокими чувствами, и проповедь эпикуреизма Лоренцо Вала, и идеализацию сильной, подавляющей всех личности у Паджо Браччолини, и даже Макиавелли с его учением о диктаторском государстве был сыном того же XV века.

Потом уже буржуазия стремилась приспособить гуманизм, сделать его соответствующим своей классовой сути. Человека она превратила в отдельный, независимый от общества, эгоистический индивид, гуманизм — в культ этого индивида, а индивидуальность — в индивидуализм, она привела человеческую мысль к социальному атомизму. Все это нашло свое оправдание в целой философской концепции. «Единственный и его собственность» — так назвал свою книгу Макс Штирнер.

«К чему сводится мое общение с миром? Я хочу наслаждаться им, и поэтому он должен быть моей собственностью, я хочу завоевать его. Я не желаю ни свободы, ни равенства людей. Я хочу только моей власти над ними, хочу сделать их моей собственностью, способной дать мне наслаждение… Мое общее с миром состоит в том, что я наслаждаюсь им, пользуюсь им для моего самонаслаждения».