Трудная година - [44]

— Да, Вера Васильевна, им приходится пока что слу­жить немцам, но ничего не поделаешь, временно надо терпеть. Однако вам я признаюсь; прежде, чем передать этих особ в руки немцев, я сам их инструктирую и добиваюсь того, что они служат и моим интересам. Однако мне трудно, Вера Васильевна, я один... Сымону я не могу открыться, с ним творится что-то неладное с того самого момента, как появились вы... а каждый второй из моего аппа­рата «бюро» — немецкий информатор, приставленный ко мне... Вот я — в ваших руках, как говорится... Признай­тесь, Сымон говорил вам о своих чувствах?

— Я что-то не понимаю вас, Рыгор Пилипович... проще.

Терешко смотрел на нее, на красивые темно-каштано­вые волосы, на привлекательные черты лица, пытался уловить в слишком внимательных глазах ее хоть тень смущения или растерянности.

— Вы отняли у меня Сымона...

— Я?!

Удивление Веры было настолько искренне-простодушным, что не вызвало сомнений. И, теряя над собой кон­троль, движимый лишь неодолимой потребностью выска­заться — эта потребность была сильнее логики и здравого смысла,— Терешко рассказал ей о давнишнем разговоре с Сымоном. Однако Вера и тут ничем не выдала сво­его волнения.

— Я тогда решил: хлопец влюбился в вас, увидел не­обыкновенное... Он — из породы людей, которых обычно называют романтиками... И признаюсь — я прекратил бе­седы... дал ему волю...

Вера опустила глаза. Длинные ее ресницы на минуту замерли: она вся застыла, окаменела, точно ждала от него еще большего признания.

— В минуты сомнений я даже готов был поверить его словам, что вы пришли ко мне не как товарищ и доброже­латель, а как агент... Однако ваше прошлое, связь с евре­ем — это был аргумент, который я мог бы повернуть про­тив вас... Теперь я понимаю — хлопец влюбился в вас... А вы? Мне нужно знать...

— Чтобы получить еще один аргумент против меня?

Терешко поднялся с места. Он заметно волновался.

— Вы знаете, Вера Васильевна, что потерять Сымона для меня было бы тяжело... Он — моя опора. С другой сто­роны, потерять вас мне также...

Вера вдруг приблизилась к нему и, смеясь, дотронулась рукой до его лба.

— Атмосфера, в которой вы живете, трудная... и все эти мысли — от нее, от этой атмосферы... Перегуд влюбился, только не в меня... Я не могу сказать вам, насколько это серьезно, но знаю это точно. Вам известно мое прошлое, известно, кто мой муж... Я знаю многое про вас... Нет, лучше нам идти рука об руку...

— Я хотел бы бо́льшего,— прошептал Терешко.

Вера отступила на шаг. Терешко заметил — у нее дрожат пальцы.

— Это будет, Рыгор Пилипович, если я почувствую, что мой муж... что я равнодушна к нему... От вас зависит помочь мне забыть его...

Она быстро вышла из комнаты и остановилась на кухне. Теперь она волновалась. Не слишком ли далеко зашла? Не он, а она вызвала такое признание... Поговорить с Сымоном, предупредить, сделать так, чтобы у Терешко развеялись всякие подозрения,— думает Вера. Немного успокоившись, она снова возвращается в комнату и говорит, не глядя на Терешко:

— Ваше участие в моей судьбе, Рыгор Пилипович, ва­ша благосклонность и доброта обязывают меня ко многому... Приказывайте, я ваша рабыня... Только не требуйте чтобы я лгала... рана еще слишком свежа...

Терешко берет ее руку и целует.

А Перегуду некогда было «разводить нюни», и он, под Верину диктовку, повторил, что встретил девушку, совсем молоденькую, и занялся «ее воспитанием». Он не скры­вает от «патрона», что появление Веры поразило его, одна­ко она так поставила себя в отношениях с ним, что стало ясно — она, скорее всего, просто не уважает его. Он не дурак и видит, что она здоровается с ним, говорит — точно делает одолжение. Вере нужен не такой, как Перегуд, и у него нет желания тратить даром силы, тем более, что Терешко сам «подбивает клинья». Терешко даже слегка покраснел при этих словах, если можно назвать краснотою бледные пятна, появившиеся на его желтых скулах. Перегуд же доказывал: пусть Терешко знает, что все то, что он когда-то говорил про Веру, было вызвано мимолетной дурью. Теперь эта дурь прошла — помогла встреча с де­вушкой. Она — «ребенок совсем, но не вечно же пользо­ваться подержанным добром»... Теперь Сымон снова за­правлял «хозяйством», снова выполнял поручения Тереш­ко, но с наступлением вечера исчезал — и это было есте­ственно: весна, любовь...

Но все это была ложь, «святая ложь», сказала бы Вера. Перегуд был занят другим — партизанам нужны были орудие и взрывчатые материалы.

VI

Каждый вечер итальянец-офицер, Верин сосед, обла­чившись в широкий шелковый халат, залезал с ногами на диван, стоявший перед столиком инкрустированного крас­ного дерева. Энрико приносил и клал на стол по приказу своего шефа папки с фотографическими снимками и за­жженный кальян, вывезенный итальянцем когда-то из Африки. Из Африки были вывезены и черные крупинки, в которых концентрировалась великая сила — мысль де­лать материальной, желание — осуществленным. В за­жженный кальян Энрико опускал эти черные крупинки, офицер тянул через тонкий чубук горьковатый дымок, и этот дымок начинал действовать на его мозг сильнее опиума или гашиша. После этого офицер тонкими, совсем не мужскими пальцами развязывал папки с фотографиями и рассматривал их, кладя рядом. Гримаса удовольствия, появлявшаяся на его лице, уже не сходила до утра. На снимках были виселицы с женскими телами, отрубленные головы, обезображенные трупы... Абиссиния, Сомали, Ал­бания, Польша, Украина и Белоруссия — вот те «геогра­фические понятия», где собиралась эта жуткая коллекция. Гримаса удовольствия превращала лицо итальянца в маску буддийского божка. Он рассматривал снимки, и все эти трупы оживали, наполняя собою комнату, и он, итальян­ский аристократ, был владельцем этого необычного сера­ля... Пальцы, наконец, слабели, снимок падал из рук, и офицер замирал — до утра. Тогда Энрико, взяв кальян, отправлялся на кухню к другу и сообщал, что «лейте­нант накурился». Это означало — денщики свободны и мо­гут смело оставить шефа в запертой квартире и погулять, заняться своими делами. Первым уходил повар, нагрузив­шись сверточками с едой и лакомствами. Он шел к своей «синьорите»,— такую «коллекцию» этот толстый, немоло­дой уже итальянец ечитал приятной, а патрона осуждал — «больной». Энрико же еще чистил мундир своего офицера, наполняя площадку бесконечным свистом или пением. За мундиром следовали сапоги, Энрико чистил их до того старательно, что в глянцевой поверхности голенищ начинало отражаться его лицо.