Трудная година - [24]

И вот из-под груды камней, из каких-то нор выползают человеческие создания. Бледные лица, впалые глаза, сгорб­ленные спины, лохмотья...

С вышки, что по ту сторону колючей проволоки, орет немец.

Человеческие фигуры становятся в некое подобие ше­ренги.

Снова орет немец.

Двое полицейских несут на палке ушат и ставят его перед шеренгой.

Полицейские отходят в сторону...

Наконец появляется еще один полицейский, он отпи­рает небольшой погребок и выносит оттуда лопаты. Кри­чит на людей. Кое-кто из них берется за лопаты и начина­ет ковырять заледенелую грязь. Так начинаются «трудо­вые процессы». Изголодавшиеся люди едва двигаются, они уже не имеют силы даже держать лопату. Солдат с выш­ки кричит. Крик подстегивает раз, другой, третий... Потом люди останавливаются. И тогда... тогда короткая пулемет­ная очередь пронзает воздух. Так начинается день в лаге­ре, так он идет.

После полудня измученных людей загоняют в подвал. Темная яма с осклизлыми стенами. Воздух тяжелый. Тру­пы лежат рядом с еще живыми. Хоть и холодно на дворе, но многие лезут в эту яму неохотно. Их подгоняет крик с вышки. А если и он не помогает, полицейские снова за­бегают в загородку и автоматами поторапливают аре­стантов.

Приходит ночь.

Голодный кошмар скручивает человека. Он должен идти, воспаленное воображение диктует — идти! Он сту­пает по телам живых и мертвых — лишь бы достигнуть того, что он видит... Однако впереди все та же холодная каменная стена, человек ощупывает ее, скребет ногтями... Снова рассудок берет верх над галлюцинациями, человек возвращается к сознанию того, где он и кто он... Человек кричит. Короткий крик, без слов, со дна души... И уже больше никому не забыться во сне.

Однажды зеленая машина остановилась перед домом, где помещалась охрана. Из машины вышли немецкие офи­церы. И тогда началось что-то невообразимое — полицей­ские и солдаты забегали, засуетились, точно этой бессмыс­ленной, ненужной беготней можно было как-то прибрать, подчистить, скрасить это ужасное место. Но приехавшие, казалось, не замечали ничего. Они шли кучкой, так, будто ступали по паркету, а сбоку, на почтительном отдалении, катился толстый вахтмейстер, беспрерывно козыряя.

— Вывести на плац, — приказал гауптман.

Орава полицейских шуганула во все стороны, исчезла в руинах и сапогами, бранью, прикладами автоматов под­няла тех, кто способен был стоять на ногах, погнала их из подвала на двор. Сотни, тысячи... А гауптман и другие чины стояли перед этой толпой, будто на параде. Когда люди немного подравнялись в шеренгах, гауптман обра­тился к вахтмейстеру:

— Как же вы держите мужчин вместе с женщинами?

Вахтмейстер судорожно глотнул воздуха, а офицеры захохотали над шуткой господина капитана.

— Пусть кто-нибудь из них... — он ткнул перчаткой стену черноформенных, что застыли поодаль,— подаст команду.

Молодой полицейский, понимавший по-немецки, громко гаркнул, обращаясь к арестантам:

— Евреи и большевики, три шага вперед!

Никто не шевельнулся.

Потом ряды стронулись с места. Шаг, второй... Третий! Все арестанты сделали эти три шага. Остался на месте лишь одни человек. И мускул не дрогнул на лицах офи­церов. Однако одинокий человек, единственный из всех отказавшийся считать себя большевиком или евреем, за­интересовал величественного капитана. Он подошел к не­му. Маленький, в лохмотьях, стоял перед ним человек, грязная щетина покрывала его опухшее лицо, и нельзя было по нему хоть что-либо определить.

— Вы не поддались этой демонстрации... — значитель­но и громко сказал капитан.— Вы будете освобождены. Ваша фамилия?

Полицейский подбежал, чтобы перевести эти слова, но человек ответил сам:

— Меня зовут Лазарь Шац...

Гауптман резко повернулся. Лицо его теперь искази­лось от бешенства. Вахтмейстер бежал за капитаном. Та­кой живости в нем никогда не замечали ни солдаты, ни полицейские. Страх перед начальством выражало его ту­пое мясистое лицо.

Офицеры остановились возле машины.

— Надо это все ликвидировать!

— Я прикажу увеличить рабочие часы, и все будет прибрано, пан гауптман! — пробормотал вахтмейстер.

Гауптман не сдержался — показал свое нутро:

— Дурак! Разъясните ему, обер-лейтенант.

Один из свиты о готовностью отозвался на приказ начальника. Он взял пожилого вахтмейстера за пуговицу и милостиво, по-товарищески разъяснил:

— Пап гауптман приказывает вам ликвидировать этих... Нам нужна рабочая сила для отправки в Германию, но не такая.

— Скажите ему, что я подам рапорт о награждении,— добавил капитан, уже садясь в машину. Вахтмейстер все держал руку возле фуражки и вдруг начал прыгать, хохо­тать и кричать, захлебываясь: «Хайль, Гитлер!» — потом остановился, тяжело дыша и моргая красными глазами.

На него смотрели с вышек, смотрели из окон сторожки, смотрел одинокий Лазарь Шац, который только теперь по­нял всю нелепость своего поступка. Среди заключенных было несколько евреев, в том числе и его племянница Мирра, остальные же — белорусы и русские. И все они выразили солидарность, несмотря ни на что. А он...

Вахтмейстер, начальник лагеря, теперь не бежал, а ве­личественно-грозно надвигался на маленького еврея, впив­шись в него взглядом, как питон в мышонка. И Лазарь Шац знал: это надвигается погибель. Он поднял ослабев­шую руку, и тряпье оголило ее — этой слабой рукой он пытался защититься от неминуемого.