Трубадуры, труверы, миннезингеры - [23]

Бурная жизнь, как и следовало ожидать, истомила Бертрана де Борна. После смерти Ричарда Львиное Сердце, последовавшей в 1199 году, он призвал к себе своих сыновей, Бертрана и Итье, старшему отдал Отфор, а младшему родовой замок де Борнов, сам же прожил последние годы жизни в стенах того цистерианского монастыря, в котором когда-то учился. Старший сын пошел по следам отца и писал, подобно ему, сирвенты, в которых высказывал свое мнение о животрепещущих событиях своего времени.

Умер Бертран де Борн между 1210 и 1215 годом. Мы имеем точное свидетельство о том, что в 1215 году уже молились за него как за усопшего. В хронике Бертрана Итье читаем под 1215 годом: «Sub anno 1215 octava candela in sepulchro ponitur pro Bertrando de Born. Cera très solidos empta est», что значит: «В 1215 году поставлена на гробнице[61] восьмая свеча за упокой Бертрана де Борна. Воску куплено на 3 солида».

Слава о поэтической деятельности и характере Бертрана де Борна распространилась далеко за пределы его родины. Сильное впечатление производила та роковая роль, которую наш трубадур играл в борьбе английских принцев против своего отца. Великий итальянский писатель Данте Алигьери поместил Бертрана де Борна в восьмом круге своего Ада, среди сеятелей раскола и поджигателей раздора. Пылкое воображение великого флорентийца придумало ему страшную казнь. Он должен был бродить по аду, держа в руке свою собственную, отделенную от туловища голову.

В своем очерке мы совершенно не коснулись враждебных действий Иоанна Безземельного против своего отца, так как этот эпизод совершенно отвлек бы нас в сторону и даже затемнил бы то главное, что мы имели в виду изобразить. Напротив того, мы сравнительно подробно проследили войну, поднятую против отца «молодым королем», так как именно в этой войне и проявилось во всей своей силе пагубное влияние Бертрана. Между тем в «Божественной комедии» Бертран изображен наказанным за возмущение Иоанна, а не «молодого короля»[62]. Сущность дела, впрочем, остается неизменною.

Закончим же наш очерк рассказом самого Данте[63]:

Он голову за волосы так смело,

Бесчувственно, как бы фонарь, держал,

И голова, крича «увы», смотрела.

Он сам себе дорогу освещал

То два в одном и в двух один шагали,

Но как — решит лишь Тот, Кто казнь послал.

Чуть у моста мы призрак увидали,

Он руку вверх приподнял с головой,

Чтоб лучше речь его мы услыхали:

«Смотри, — вскричал, — мучения, живой!

Имел ли ты, надсмотрщик, их в предмете?

Как мучусь я, не мучится другой.

И чтоб сказать мог обо мне ты в свете,

То знай, что то Бертран де Борн предстал,

Кем Иоанн подбит на зло в совете.

Через меня сын на отца восстал:

Ахитофел[64] Авессалома жала

Ужаснее в Давида не вонзал!

За то, что месть столь близких разлучала,

Мой мозг с своим началом разлучен,

И в этом пне живет его начало:

На мне удар возмездия свершен![65]

ТРУВЕРЫ

Труверы и их поэзия

Если французская лирика достигла своего блестящего развития на юге Франции, то местом наивысшего процветания французского эпоса был север Франции. Юг породил трубадуров, север — труверов. Название последних произошло от той же основы, от которой произошло и слово «трубадур». В основе обоих существительных лежит глагол, обозначающий изобретательную, творческую деятельность и выражаемый провансальским словом trovar или trobar и старофранцузским trouver. Таким образом, значение обоих слов, по существу, заключает в себе один и тот же смысл, но историческая практика выработала между ними то различие, что трубадурами называли и называют лирических поэтов французского юга, а труверами — эпических по преимуществу певцов Северной Франции. И на севере Франции, как и на ее юге, существовали жонглеры. И здесь жонглеры противопоставлялись труверам, как исполнители авторам. Так было в большинстве случаев. Но и здесь встречались также лица, которые одновременно были и авторами, и исполнителями. Само собой разумеется, что такое совмещение вызывалось только нуждой.

Труверы имели своих предшественников в кельтских певцах, называвшихся бардами. Певцы эти составляли замкнутое сословие, в котором сын наследовал дело своего отца, и делились на несколько категорий. Одни из них были близки к кельтским жрецам и распевали в храмах при совершении жертвоприношений гимны во славу своих богов. Другие сопутствовали воинам и прославляли мужество героев, возбуждая своими песнями воодушевление в бойцах. Наконец, они воспевали героические подвиги своих соотечественников во время пиров. Но мы не имеем таких данных, которые заставили бы нас отказаться от предположения, что один и тот же гениальный певец мог заниматься и тем, и другим, и третьим. Во всяком случае, не подлежит никакому сомнению двойственный характер их деятельности как народных певцов, служивших религиозным и патриотическим целям.

Когда Галлия была покорена римским оружием, в ней стало быстро распространяться влияние римской культуры. Все кельтское преследовалось римлянами. Испытали ту же горькую участь и барды, особенно те из них, деятельность которых вызывалась запросами древней народной религии. В начале V века после Р.Х. вся Галлия за исключением Бретани и некоторых пиренейских кантонов говорила уже по-латыни, в том числе и деревенское население страны. То была особая, народная латынь. В состав ее входили разнообразные элементы: тут была и литературная латынь, и язык римских солдат, и рабочих различного рода, и обломки старого кельтского языка.