Тройная медь - [20]

Но не забывал он ее. Присылал письма сперва из Забайкальской экспедиции, потом с Камчатки; описывал природу, посмеивался над собой, и ни слова о происшедшем… Письма его нравились Алене, и, несмотря на то, что ей хорошо помнилась потерянность на его лице под властным окриком толстой Вики, она однажды тоже написала ему — несколько строчек в ответ на целые послания со стихами.

Алена была уже давно в Москве, ходила на лекции, а письма от него все получала. Когда же в конце октября он приехал и они встретились на факультете, то виноватая его усмешка и память об этих письмах как-то примирили Алену с ним — встретились друзьями.

Так и пошло: друзья да друзья. Вика еще летом окончила факультет и уехала по распределению, и можно было бы Алене забыть о ней, но не забывалось. И Юрьевский, кажется, понимал это и старался подчеркнуть дружественность их отношений. Лишь пригласив ее встречать вместе Новый год и получив отказ, он стал говорить туманно, что скоро у него пятый курс, преддипломная практика, что распределят его, верно, в Москве — отец позаботится о целевой заявке, — что ему пора подумать о семье, что они чем-то подходят друг другу, и даже признался, что без нее он несчастный человек.

И хотя слышать такое от Юрьевского было приятно и хотя Лилька Луговая, с которой Алена поделилась, принялась твердить, что та дура, что за Юрьевского можно идти с закрытыми глазами, Алена знала: с закрытыми глазами нельзя, и знала почему. Именно оттого ничего не рассказывала она отцу о Юрьевском… А может быть, не говорила, желая, чтобы отец продолжал относиться к ней, как к девчонке, и теплым чувством от этого его отношения к себе удержать подольше в душе мир детства, который все таял и таял…

Алена слышит шаги отца за стеной. Так он ходит, когда чем-то взволнован, — успокаивается. «Шастает, как тигр в клетке», — ворчит обычно тетка отца.

«Елена Константиновна, как и мать, конечно, в курсе… У отца есть женщина… Может быть, и ребенок от нее… — И Алене представляется теперь молоденькая женщина с ребенком у груди, и от вида просветленного лица женщины, от бессмысленных глазенок жадно впившегося в розовый сосок младенца, от его ручек и ножек с перевязочками, точно таких, каким умилялась недавно она у сына школьной подруги, ей становится тоскливо до слез. Она вспоминает, как отец спрашивал вроде бы шутливо на Новый год, отчего она все не влюбляется… — Вот почему он шифровки кидал, вот отчего беспокоился… Просто подгонял события. Ну, теперь Всеволод Александрович может вздохнуть с облегчением, — со злой иронией думает она. — Раз я пришла с молодым человеком, да еще так поздно… Такого же не бывало никогда… Значит, это серьезно, и он может считать себя свободным от меня… Сбыл с рук! Если б было иначе, он бы хоть что-то спросил о Федоре — кто да откуда, — как любой нормальный отец. Но зачем ему это! Ему не до того. Молодая жена — хлопотно…»

Сон неспешной рекой выбросил ее на какую-то отмель и течет рядом, и не добраться до него… «Ах, будь что будет», — решает она, и сладкие слезы, успокаивая, навертываются от такой покорности судьбе. И она видит горы Дагестана, куда собирается ехать на зимние каникулы, и себя среди этих мрачных гор в голубом платье, и Юрьевского с удивленно поднятыми соболиными бровями и приоткрытым маленьким ртом: «От Диора?» «От Диора, от Диора…» И она засыпает.

4

Зимой дочь носила белую заячью шапку с длинными ушами, и Всеволод Александрович, встречая ее на остановке, если она поздно возвращалась из университета, притягивал к себе за эти уши и говорил радостно: «Припозднился ты, припозднился, русачок мой…» Она поднималась на цыпочки, весело чмокала его у виска и, не давая взять портфель, тесно брала его под руку.

Они шли по плотно убитой тропе, проложенной сквозными дворами между бесконечных стен однообразно желтых и зябко-серых зданий с провалами погашенных окон, то тут то там подлакированных отсветами уличных фонарей.

Хорошо им было идти здесь ясной ночью, посматривая в небесную темень, где не по-городскому низко мерцало множество звезд! И это нежное свечение далеких миров, и поскрипывание под ногами свежевыпавшего на мороз пушистого снега, и его слабые вспышки в припорошенных им высоких сумрачных сугробах, и ряды окон, сливающиеся в дали стенных плоскостей в черные полосы, за которыми трудно домыслить тепло жилья со спящими людьми, оставляли их в мире одних совершенно, так что он невольно крепче прижимал дочь к своему плечу.

И вчера только, только вчера это было! А вот уж все переиначено. Не спросясь, явилась новая жизнь, в которой он — лишний… Что же делать, что делать ему?!

Он чувствует, будто при игре в жмурки завязали ему глаза, да крепко, так что узел давит затылок, завертели сильно, отчего слегка закружилась голова, и разбежались, стали похлопывать в ладоши; и по смеху, по вскрикам опознавая, кто это, все не можешь никого поймать, словно нет никого. Вот и все они, только что бывшие в квартире, исчезли, но ему кажется, они здесь, он слышит их голоса в темноте, и каждому хочет досказать что-то важное. Но где они? И в затылке больно давит…