Тройная медь - [19]

Но праздность ресторанов, словно бы переиначивающая сущность человека, и чувство избранности на фильмах, какие могли посмотреть единицы, и выставки, где висели картины, похожие на кроссворды, неотгадывание которых оставляло как бы вне понимания искусства и жизни, — это было совсем другое.

Ни разу она не слышала от отца рассуждений о творчестве, просто, когда он работал, лучше было к нему не подходить. Юрьевский же говорил об этом самозабвенно.

«Свойство поэзии, — говорил он, — преодоление материального мира; тут нужна необыкновенная напряженность духа и в то же время полная раскрепощенность… Мы привыкли говорить о равенстве людей, но есть люди творческие, и есть — остальные, их удел — создавать определенный жизненный уровень цивилизованного общества. И этот уровень для них — основное. Искусство же требует понимания, а не обладания, как вещи, именно поэтому оно по-настоящему гуманно. Для выражения сокровенных переживаний нужно всего несколько слов, а пишутся тома за томами, в которых нет главного: тайны искусства… Банальный пример: „Слово о полку Игореве“ — десять страниц, но в нем есть великая тайна, и оно — вечно… Современная литература увязла в потребительском многословии…»

Говорил он очень решительно, и Алене неловко было признаваться, что отец ее пишет и его печатают; она боялась, как бы Юрьевский не начал высмеивать работу отца.

Но во всем этом — в разговорах, в хождении на выставки и фильмы, в ресторанной праздности, в самом том, что красивый и известный на факультете Юрьевский ухаживает за ней, — присутствовала новизна, которая, как и всякая новизна в молодости, стала чем-то высшим в сравнении с тем, что знала она и что было для нее главным прежде. Иногда, просыпаясь утром и подходя к зеркалу, она спрашивала себя: «Ну, что особенного?.. Ну, мила. Глаза византийского разреза, как говорила бабушка… Ну, фигура… — Она, подняв вверх руки, мягко потягивалась перед зеркалом, улыбаясь себе хитро. — А есть что-то, если Андрей…» И счастливо становилось при мысли о том, что он о ней думает.

Тем более пугало ее иногда проскальзывающее у него циническое отношение к жизни, будто он прожил ее, повидав виды, и напрочь разочаровался.

Алена спорила с ним, горячо доказывая, что жизнь прекрасна, что так, как он думает, думать нельзя… Слушая ее, он грустью ли в голосе, усталой ли усмешкой на свежих губах давал понять, что сожалеет о себе таком, но поделать с собой ничего не может, и что если есть на свете человек, способный отодвинуть его от пропасти цинизма, так это она — Алена.

Она спорила, доказывала, не замечая, что привыкает думать о нем, как о близком человеке. Но продолжалось это недолго.

Однажды, уже в начале июня, она забежала к нему в общежитие — Андрей обещал ей дать конспект по метеорологии. Он тщательно хранил все свои четким угловатым почерком исписанные конспекты заполненные кое-где страницами с его росписью, словно тренировался подписывать важные бумаги.

Он принялся было искать конспект, стал вынимать из нижнего ящика стола какие-то фотографии бумаги, тетради, но вдруг обернулся к ней и серыми глазами посмотрел на нее пристально.

«Что? — спросила она. — Найти не можешь?»

Не отвечая, он шагнул к ней, цепко взял за плечи, усадил на раскладной диван и, точно желая что-то шепнуть на ухо, прижался губами к ее щеке.

Она сидела, обмякнув. И страх и стыд от странной мысли, что отец как-то может видеть ее, мешались со страхом осознания, что происходит то, о чем она столько думала, над чем с готовностью смеялась, что представлялось таким запретным, невозможным, желанным.

Он начал гладить ее плечи, лицо, грудь. И гладил, будто пеленая этими то сильными, то чуть щекочущими прикосновениями властных рук; взгляд его изучающе и выжидательно замер на ее лице, и она вдруг стала бояться только одного — сделать что-то не так, как угодно ему.

Осторожно заставляя ее лечь, он поцеловал ее в губы.

Губы его были горьковаты от табачного дыма, и лежать ей было неудобно. Она отвернула голову и смотрела на простенок, пестро оклеенный сигаретными и винными этикетками, с плакатом — черной тушью на желтой бумаге — наискось поверх них: «Если не имеешь, кого любить, люби, кого имеешь». Она помнила, что то ли он должен говорить ей что-то ласковое, то ли она ему, и хотела шепнуть: «Андрюша…», — но горло сдавило…

Вдруг дверь в прихожей отворилась, раздались шаги.

Алена рванулась подняться, но только успела оправить юбку.

«Сосед. К себе, — с силой удержал ее Юрьевский и приказал шепотом: — Лежи!»

Но тут же постучали требовательно в матово-узорное стекло двери, и дверь распахнулась. Полная девушка с пышной прической замерла на пороге. Лицо ее было бледно, глаза сощурены презрительно. С видимым трудом произнося слова, она выговорила: «Значит, вот так! В ночное время ты занимаешься этим со мной, а днем водишь милых девочек… Не надорвись. — И с угрозой почти крикнула Алене: — А ты — вон отсюда!»

Алена встала и посмотрела на Юрьевского. Он сидел на диване, поникший, улыбаясь некстати. Как-то неловко он дернул плечами, пробормотал: «Прошу тебя, Вика…»

Хорошо, что несколько дней спустя Алена уехала со своим курсом на геодезическую практику в Калужскую область. Там, в поле, под зонтом у планшета, за расчетами теодолитных ходов в разогретой солнцем камеральной палатке, понемногу утих стыд первых минут, когда она, пробежав мимо этой толстой Вики, выскочила из комнаты Юрьевского, загладилась мысль о том, что все всем станет известно, и о ней будут думать бог знает что, и дойдет до отца… А вместе с рассеянием этих страхов ослабла и сила чувства к Андрею, будто она заключалась лишь в тайне их отношений.